Великая Эвольвента

Народы Киевской и Московской Руси ни во времена св. Сергия Радонежского, ни при защите Отечества в период Смуты знать не знали и ведать не ведали, что являются «старообрядцами». Но, не ведая того, крепко держались православной веры и стояли в начале устройства Российской Державы. Особо отметим то ещё, что, актом неповиновения явив исключительное мужество, ревнители древней веры ясно обозначили приоритет духовного Отечества перед внешним, коим стало чуждое их вере и духу государство. Последнее, в лице властей предавшее освящённую верою предков Страну, считалось ими «от антихриста». По Стране поползло разъедающее народное тело двоеверие и, за устранением института патриаршества, духовное безначалие. Посредством жестоких социальных ущемлений и насильственного приобщения к «святым тайнам», народу прививался вирус бескрайней покорности, безволия и разобщённости. Некогда задорная, мощная и уверенная в себе Русь уступала место унылой, а в «мирской» ипостаси – бедной и неприкаянной. Налицо было инспирированное сверху массовое отчуждение народа от своего Отечества, что по факту антинародной политики было равносильно психологическому обращению его в Массового Холопа. Стоящие у амвона внимали фарисейским оправданиям сложившейся практики («Христос терпел и нам велел…» и пр.), а лёжащим на паперти ничего другого уже и не оставалось…

Духовно ослабленное, сиротское состояние души народа нашло своё отражение в протяжных и печальных мелодиях: «Кто знает голоса русских песен, тот признаётся, что есть в них нечто, скорбь душевную означающее», – писал Александр Радищев, много путешествовавший и везде видевший скорбь народную. На песни, «подобные стону», до Некрасова обратил внимание Гоголь: «В наших песнях …мало привязанности к жизни и её предметам, но много привязанности к какому-то безграничному разгулу, к стремлению как бы унестись куда-то вместе с звуками». Не находя поддержки нигде – чужой в своём Отечестве – народ терял свою причастность к государству. Политику тотального подавления староверов, приведшую к мегаисходу, не оспаривали и правоверные марксисты. Но и в этих условиях «в середине XVIII в. старообрядческая буржуазия, – верен себе Никольский, – российская и зарубежная, обладала уже «великими промыслами и торгами». Поразительный пример деятельной выживаемости вынудил Правительство пересмотреть своё отношение к изгоям. «Богиня мудрости» – она же Екатерина Великая – публикует Манифест, призывающий в Россию селиться людей всех «наций», «кроме жидов», а также приглашавший вернуться в Россию всех русских беглецов (под которыми, как разъяснял сенат, разумелись раскольники. – В. С.), обещая им прощение преступлений и другие «матерния щедроты» [57].

Итак, лишь при Екатерине II (а впоследствии при Александре I) староверы получили некоторые послабления. Всё остальное время они выживали под кованым сапогом государственной и мягкими сафьяновыми сапожками синодской власти. Имея к тому времени более чем двухсотлетнюю историю, духовная смута была одной из важнейших причин, которые определили развал Страны и государства. Часть «зарубежной буржуазии», уверяемая во многих послаблениях, в частности, позволением носить бороду, с радостью вернулась на родину (где, замечу, ей не была усечена голова и где она не была расстреляна, как то было в большевистской России). Вернувшись и став «отечественной буржуазией», староверы приступили к строительству скитов и молелен.

«Новые слободы, скиты и часовни росли, как грибы после дождя», – то ли сетует, то ли радуется коммунист Никольский. Вот и «после организации регулярного культа» Верхне-Исааковский скит превратился в крупный монастырь, а «на Иргизе же в Верхне-успенском ските побывал и Пугачёв перед восстанием», – не забывает упомянуть историк.