Великая Эвольвента

Весьма актуальные в то время мысли Тихомирова не потеряли своей остроты: даже слов менять не надо, за исключением дворянства, которым теперь стали «олигархи в законе». Тогдашний обыватель, презирая худых пастырей – и «казанский», и всякий другой тип попов, – всякую духовную проповедь слушал со злобной ухмылкой. В одном из писем поэт Николай Клюев сообщает адресату: «Я, отказавшись от земли и службы, пешком с пачкой воззваний обошёл почти всю губернию (Олонецкую. – В. С.), но редко где встречал веру в революцию – хотя убивать и грабить найдутся тысячи охотников» (газета «Трудовой путь»). Как видно, много чего наблюдал Клюев, по-православному изумляясь тому, что «верующие» в революцию вставляли в киот с лампадками портреты матёрой бандитки Марии Спиридоновой.

Но то – «темнота». Продвинутое общество, загоняя весь мир в свой умственный и нравственный эгоцентризм, воспринимало эпоху как будто по-другому. Марина Цветаева, не унизившись до страшной фурии, вставляет в киот лик обожаемого ею Наполеона… А Борис Пастернак, исправляя её «ошибку», уверенно «вставляет» «Жанну д’Арк из сибирских колодниц» в свою поэзию. Это, правда, произойдёт позднее – в 1925 г., но лишь подчёркивает духовную чересполосицу, ибо у творческой интеллигенции было время осмыслить происходящее в России.

Впрочем, что тут сетовать на сбитые с толку (все) слои общества, если некогда столп веры Святой Руси Соловецкий монастырь во время I Мировой войны собрал для «помощи воинам действующей армии»… 12 рублей?!.. [85] Потому не один лишь страх видится в «чаадаевских» мыслях философа М. О. Гершензона: «Нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом – бояться мы его должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одними своими штыками и тюрьмами ещё ограждает нас от ярости народной»…

Умеющие слышать ещё и прозревали – вот только число их было ничтожно.

Но не только у думцев, духовенства, пролетариата и «простого люда» плохо обстояли дела в духовном отношении. Беспросветная бездна открывалась в умах «прогрессивного общества», издавна мнившего себя учителем народа. Именно его А. Блок относил к «образованным и обозлённым интеллигентам, поседевшим в спорах о Христе». Такое же презрение – и вполне заслуженно – поэт испытывал к «настоятелям» народа – «многодумным философам и лоснящимся от самодовольства попам», которые «знают, что за дверями стоят нищие духом, которым нужны дела…». Все они (увы, включая самого Блока) исторически традиционно существовали лишь около духовной жизни народа. Несколько ранее А. П. Чехов называет российскую интеллигенцию «вялой, апатичной, лениво философствующей, холодной». В 1899 г. он писал И. И. Орлову: «Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную». Не изменилась она и в дальнейшем. Отсюда жёсткость определения И. Бунина вечно неугомонных и весьма амбициозных, но несостоявшихся «властителей дум» народа: «…наша интеллигенция – это подлое племя, совершенно потерявшее чутьё живой жизни и изолгавшееся насчёт совершенно неведомого ему народа» (из письма П. А. Нилусу в мае 1917 г.). Словом, так и не разобравшись ни в народе, ни в перипетиях времени, «передовое общество» декорировало свой духовный блуд «иконами» в духе Марины Цветаевой. Предваряя этот блуд собственным духовным смятением, летом 1904 г. Блок пишет Евгению Иванову: «Мы оба жалуемся на оскудение души. Но я ни за что, говорю Вам теперь окончательно, не пойду врачеваться к Христу. Я его не знаю и не знал никогда. В этом отречении нет огня, одно голое отрицание, то желчное, то равнодушное. Пустое слово для меня, термин отпадающий, “как прах могильный”»… В следующем году (в письме ему же) Блок ещё более категоричен: «Что тебе – Христос, то мне НЕ Христос». «Близок огонь опять, какой – не знаю. Старое рушится. Никогда не приму Христа»! Бунин, никому не спуская подобных опусов, видел в них «приступы кощунства… богохульство чисто клиническое». Болезненная трансформация духовных ценностей («несамостоятельный, он точно пребывает в инобытии, чем в бытии…», – писал о нём критик Ю. Айхенвальд) впоследствии и привела Блока к осознанному приятию послеоктябрьской реальности. Поверженная духовность в эти годы замкнулась у него в «поэтическом» бессердечии: «Кипит в груди… чёрная злоба, святая злоба». И тогда – в состоянии духовного кощунства – поэзия Блока разряжалась «выстрелами»: «Товарищь, винтовку держи, не трусь! /Пальнём-ка пулей в Святую Русь, /В кандовую, /В избяную, /В толстозадую!» («Двенадцать», 1918).

Александр Блок