Великая Эвольвента

И в самом деле: как можно излечить тело государства от болезней, если при ухарском восприятии реалий они стали его частью, если пустили метастазы по всему организму Страны?! Не случайно Максим Горький, после кровавой Первой русской революции посчитав, что перебрал в изображении «положительных» образов вольных босяков и прочего неприкаянного люда, вынужден был признать: «Вообще русский босяк – явление более страшное, чем мне удалось сказать, страшней человек этот прежде всего и главнейше – невозмутимым отчаянием своим, тем, что сам себя отрицает, извергает из жизни». Потому в совокупности своей все эти «разрывы», «отчаяние» и «извержение из жизни», отмеченные писателем, есть подспудное и даже прямое желание перевернуть всё вверх дном! Изувечив не своё, так всё «завернуть», чтобы долго ещё шли разговоры, пересуды, «охи» да «ахи». Уж не для того ли, чтобы состояние «с ног на голову», периодически заявляя о себе, стало привычным? Этого нельзя исключать. Поскольку в страсти к «переворотам» заявляет о себе «нутряной» протест против всякой упорядоченности сложившихся реалий; раскрывает себя стремление, разорвав и разрушив всё до основания, выровнять «всё со всем», вытоптать всё видимое до линии горизонта так, чтобы «всё» стало, «как в степи»… А ведь именно это и есть стихийное стремление «новых печенегов», ставших историческим псевдонародом, вернуться к себе – к своему историческому беспамятству…

Стремление к «абсолютной свободе», вообще говоря, не является специфически человеческим качеством, поскольку оно присуще и зверю. Тогда как Homo sapiens, отметившему себя в мировой истории и культуре, свойственна осознанная свобода и посредством компромисса с личными запросами стремление к упорядоченному общественному бытию. И даже когда бытие это нарушалось многочисленными, протяжными в истории бунтами и жестокими восстаниями (как правило, доведённых до крайности неимущих слоёв населения), то суть протестов почти всегда сводилась к экономическим требованиям. Так было в странах Европы, по схожему сценарию развивались восстания во всех частях света, включая Россию. Хотя, не совсем…

В русском бунте было нечто, отличающее его от прочих.

В странах Запада протестные формы диктовались стремлением «низов» если не сравняться с «верхами», то значительно улучшить уровень своего существования, что, понятно, не устраивало верхи. В пост-Московской Руси (то есть «после» состоявшегося и ни на минуту не останавливавшегося «великого переселения» кочевой стихии в бытие России) народные бунты характеризовало стремление к стихийной каждо-личной свободе, подчас не имевшей ни политического статута, ни социального адреса, что свидетельствует о тяге к внесоциальным и внеобщественным формам безначального или необузданно-«природного» существования. Этому, с одной стороны, способствовали духовная смута, снижение авторитета власти и роли русской общины, в значительной степени обусловливавших напряжение и гнев народа, с другой – отмеченное усиление «степных настроений», отродясь и по природе, и по вере не свойственных русскому мужику. Здесь, очевидно, и нужно искать причины изменения характера общественного протеста в России.