Великая любовь Оленьки Дьяковой

Лязгнули буфера, вагон качнулся, и перрон медленно поплыл. Всё быстрее и быстрее замелькали люди, баулы, пегая полоса асфальта, за ней – разбегающиеся во все стороны ртутные нитки рельсов, одноэтажные сараи, длинные кирпичные стены.

К Севиной вокзальной ненависти, разбередившей память, прибавилась тоска по рано ушедшим приёмным родителям, которых он бесконечно любил, и тяготная маета под сердцем, что вся жизнь его сейчас зависит от того, что именно нашептала «кому следует» тихая аванесовская Ксюша и не почата ли злосчастная коробка с зефиром.

Мысли петляли, путались. Его не взяли, потому что не могли найти: дома он не появлялся, два дня отсиживался у Парашютовой… Или: его не взяли, потому что ориентировка была на других… Или: его не взяли, потому что не поступил сигнал. Ещё не поступил? Жорку не взяли, потому что у них с этой Ксюшей любовь, да, есть такая штуковина, не устарела пока, – ну, не смогла девчонка его сдать! Может, Жорка и не знает ничего, и правда уехал на рыбалку, зачем вот только Марьяне наврал, что вместе с Райским? И… Сева вздрогнул: а может, Жорку схватили первым?

Неожиданно хлынул сильный дождь. Пассажиры поспешили закрыть оконные фрамуги, Сева же с наслаждением подставлял лицо под косые струи, ловил языком влагу. За размытым стеклом проносились столбы, деревья, полустанки, мокрый Сталин на жёлтом низеньком брандмауэре поселкового вокзальчика, гречневая крупка немощёных дорог – и снова столбы, деревья, полустанки…

Вагонная качка прибавляла ощущение какой-то неприкаянности, мытарства и бесконечного одиночества. И в то же время Сева ясно осознавал, что страх уже поутих, примялся где-то на донышке подсознания, притоптался, и как будто всё равно… И от этого сильнее хотелось сделать что-то хорошее, ну вот хотя бы отвести беду от незнакомых людей, чей приговор преет в тетрадке под крышкой картонного гробика. И Сева загадал: если его не схватят тут же, на пороге Ксюшиного дома, – значит, всё получится, и зефиром ещё никто не лакомился, и удастся уничтожить коробку до того, как кто-то захочет открыть её.

– О чём так сильно задумался, паренёчек, что аж кости лобные скрипят?

Сева вздрогнул. Напротив, на лавке, сидела странная парочка; он даже не заметил, когда они появились. Оба неопределённого возраста, хотя женщина выглядела явно старше мужчины. У неё было круглое, морщинистое, словно жёваное лицо, а шея и руки – молодые, девушкины, и стрижка модная, короткая, волосы оттенка мокрого кирпича, с пыльной серебряной канителью у висков. Это несоответствие показалось Севе тревожным, непонятным. Её высоченный спутник в брезентовом плаще, похожем на мешок для колхозной моркови, с грохотом закрыл фрамугу и посмотрел на Севино мокрое лицо с каким-то гегемонским упрёком. Он был одноглазый, с глубокой тёмной впадиной под нависающей лохматой бровью и волнистыми неровными бороздами на коже по её краям, словно кто-то выскребал его глаз столовой ложкой. В глазную впадину был вставлен как лорнет циферблат старых наручных часов, и их белый глянцевый лик отвратительно и абсурдно доминировал над всем остальным, что имелось на лице: крупным носом, тонкими губами, маленьким шрамом на восковом лбу. Волосы его дымились сизым куревом невнятных кудрей, а широкие залысины придавали сходство с Марксом, но бороды, к полноте образа, у мужчины не было.

– В Тайцы он едет, не приставай! – мяукнула девушка-бабушка и протянула Севе половину рогалика.

Сева вежливо отказался и собрался уже задать вопрос, но женщина хмыкнула:

– Откудова знаем, хочешь спросить?

Он кивнул.

– Оттудова, – она ткнула пальчиком в вагонный потолок.

– Отгадать несложно, здесь по расписанию поезда… – начал было Сева, но девушка-бабушка резко его перебила:

– Мы не гадаем, паренёчек, мы знаем.

– А кто это «вы»?

– «Мы» – это я и муж мой, – она положила голову на плечо спутника и улыбнулась, обнажив редкие плохонькие зубки. – Меня зовут Кика, а его Алёша.

Алёша чуть поклонился, циферблат выпал из глазной впадины и тут же был вдавлен обратно под кустистую бровь. Севе показалось, что этот жест так и был задуман.

– Ну, если вы знаете, куда я еду, так, может, осведомлены и зачем я туда еду?

– А и осведомлены, – Кика бисерно засмеялась.

Алёша прикрыл живой глаз и циферблатом уставился в окно. Кика комкала в руке чёрную ленточку – Севе показалось, что от бескозырки, и рука её пульсировала, жила своей жизнью, вена на тыльной стороне ладони выпирала синюшным червячком. Это так контрастировало с другой её, неподвижной и беловатой кистью, угомонившейся на сгибе Алёшиного локтя, что выглядело, словно то были руки от разных людей.

– Мы цирковые. Мы знаем.

Она снова хихикнула и, наклонившись к Севе, затараторила: