Великая любовь Оленьки Дьяковой

– Ты тоже нашей кости́. Молчи, не перебивай. Вокзальный ты, я это сразу поняла. Не сотрёшь ты породу свою ни костюмчиком моднявым, ни очочками интеллигхэнтными. Сердцем чую, сердечко – его, знаешь ли, не проведёшь. Вокзальная мослас-тость у тебя на лбу выцарапана. Мы с Алёшей такие же, своих за версту унюхаем. А едешь ты к девке. Но не к своей, к чужой. По хорошему-то, паренёчек, сховаться тебе надо, залезть за печурку и притаиться сверчком, а ты, вот вишь, к девке… Да не смоли меня глазищами, ишь, зыркает! Только напрасно едешь. Никому от этого лучше не будет. От Сома усатого не скроешься, дурачина!

Алёша громко захохотал на её последнем слове, и циферблат снова выпал из его комически отвратительной глазницы. И было в этом, несмотря на надоевшее карикатурное клише, что-то поистине страшное. Так, подумалось Севе, наверное, выглядит смерть иллюстратора, если взяться её изобразить…

Тут лица странных попутчиков будто бы преобразились. Сева чётко увидел в глазах Кики лукавый Мурин прищур, в её губах – губы Лариссы, а у Алёши, заметил он, нос как у Шляпникова, а подбородок Аванесова. И вмиг их физиономии поплыли, смешались, перетасовались, как карточная колода, и он ясно уловил в них черты всей Артели: и Сони Павич, и Бори Райского, и Лоскутенко. Нарисовалось некая сводная сумма всех их лиц, как итог бухгалтерской ведомости, раскрашенная на дьявольской маске двух чужих ему людей, возведённая в высшую степень бреда, и от подобного фантома у Севы свело желудок.

Он вскочил:

– А ну, кыш, шушера скоморошная!

Поезд вдруг сильно качнуло, и Сева упал в проход, больно ударившись переносицей об угол лавки. Сразу проверил очки – не разбились ли. Нет, не разбились, просто чудо, ещё одно чудо за сегодня. Громко объявили станцию, и несколько засидевшихся пассажиров, подхватив баулы, ринулись к выходу. Севу толкнули, и он снова упал. Когда же поднялся, почувствовал, что из носа льётся кровь, стекает по подбородку. Он обернулся и увидел, что лавка пуста, а попутчиков след простыл. Сидящая у противоположного окна полная женщина с мальчиком лет семи учтиво протянула ему носовой платок. Сева кивнул ей, взял платок, приложил его к носу, задрав голову.

– Тут была парочка… Мужик с часами вместо глаза и тётка, маленькая такая, с короткой стрижкой. Вышли на станции?

Она удивлённо глянула на него:

– Не было тут никого.

Сева потёр ладонью затылок. Голова разболелась нестерпимо.

– Как же не было? Вот тут они сидели, странные такие оба, выглядят как сумасшедшие.

Женщина пожала плечами.

Из тамбура в вагон влилась развесёлая молодая компания. Парни и девушки с шумом и хохотом занимали свободные места, трое из них плюхнулись на лавку, где только что сидели Кика и Алёша. Или не сидели… Сева потряс головой, встал и направился к выходу.

– Вы потеряли! – окликнула его девушка.

Сева обернулся. В её руке была чёрная ленточка от бескозырки. Он не ответил, прошагал в конец вагона и простоял в заплёванном тамбуре до остановки в Тайцах.

Выйдя из поезда, он первым делом подошёл к водопроводной колонке, сиротливо и хроменько притулившейся у платформы, и, сняв очки, надавил на длинную кривую ручку-рычаг, подставил голову под струю ледяной воды. Стало как будто легче.

– Вот психованный! Мало тебе дождя! – басовито кинула спешащая мимо баба, прикрывая растрёпанную голову листом размякшей афиши.

Сева даже не оглянулся на неё, снова надавил на рычаг колонки и долго пил воду. Потом он выпрямился, отряхнулся, как собака, так что с его мокрых косм полетели струи, сливаясь в единые спицы с каплями дождя, и пошёл к деревянной избушке, на которой гордо сияла новенькая нарядная надпись «Почта». Там Сева спросил, как найти нужный ему адрес, и сонная девушка за стойкой махнула рукой, указывая одновременно на все стороны света. По пути он ещё несколько раз пытался узнать дорогу у прохожих. Каждый отсылал его по разным направлениям, сходилось всё лишь к одной более-менее понятной истине: Ксюшин дом следовало искать на краю посёлка, перед пустырём, за вереницей бараков.

* * *

Всё оказалось так, как он себе и представлял. Кособокая размокшая калитка на одной поющей петле, ржавое ведро в луже, серая стена с бурыми кирпичными язвами на штукатурке. И узкая дверь – как инородный, грубо имплантированный сустав, когда-то в прошлом филенчатая, со следами старых облупленных красок всех возможных оттенков.

Сева постоял немного на ступеньке, протёр заштрихованные дождём очки, и только поднёс пальцы к скобе дверной ручки, как услышал – почуял – за спиной чьё-то дыхание.

Он обернулся – рывком, точно пойманный капканом зверь, – и увидел её. Она стояла, чуть наклонившись под тяжестью ведра, в котором коричневыми голыми детёнышами, спинка к спинке, лежали крупные картофелины. Сева смотрел на неё сверху вниз, с высоты одной-единственной ступеньки крыльца, и глаза её показались ему неправдоподобно большими, серебристо-грифельными, до смерти напуганными.

– Ксения…

Она дёрнулась, выронила ведро, картофель покатился по раскисшей земле. Сева подошёл, молча собрал картофелины.