Великие тайны русского престола

Вполне возможно, что хорошо понимавший людей Наполеон был прав. Именно поэтому многие историки и биографы Александра I пришли к справделивому выводу о том, что личность Александра Павловича не поддается однозначной расшифровке и представляет собой вечную «загадку». И именно поэтому его часто называли «Северным Сфинксом», что само по себе уже являлось признанием таинственности его личности.

Но, прежде всего, давайте выясним, что же такое «византиец». Понятно, что эпитет «византийский» придает смысл последующему слову, при котором он ставится, выражает особенный характер, специфические черты предмета.

Когда какое-либо деяние человеческое получает название византийского, это означает не только качество, но и принадлежность его к определенной эпохе.

Но точно так же индивидуальное действие с эпитетом «византийский» характеризует хитрость, коварство, неискренность, лицемерие, а также самомнение, дерзость, тщеславие и тому подобное. А чтобы окончательно понять, что значит византиец, давайте прочитаем характеристику византийского императора Юстиниана в описании Прокопия.

«Что касается его нрава, — писал историк, — то рассказать о нем с такой же точностью я не смог бы. Был он одновременно и коварным, и падким на обман, из тех, кого называют злыми глупцами.

Сам он никогда не бывал правдив с теми, с кем имел дело, но все его слова и поступки постоянно были исполнены лжи, и в то же время он легко поддавался тем, кто хотел его обмануть.

Было в нем какое-то необычное смешение неразумности и испорченности нрава.

Возможно, это как раз и есть то явление, которое в древности имел в виду кто-то из философов-перипатетиков, изрекая, что в человеческой природе, как при смешении красок, соединяются противоположные черты. Однако я пишу о том, чего не в силах постигнуть.

Итак, был этот василевс исполнен хитрости, коварства, отличался неискренностью, обладал способностью скрывать свой гнев, был двуличен, опасен, являлся превосходным актером, когда надо было скрывать свои мысли, и умел проливать слезы не от радости или горя, но искусственно вызывая их в нужное время по мере необходимости.

Он постоянно лгал, и не при случае, но скрепив соглашение грамотой и самыми страшными клятвами, в том числе и по отношению к своим подданным. И тут же он отступал от обещаний и зароков, подобно самым низким рабам, которых страх перед грозящими пытками побуждает к признанию вопреки данным клятвам.

Неверный друг, неумолимый враг, страстно жаждущий убийств и грабежа, склонный к распрям, большой любитель нововведений и переворотов, легко податливый на зло, никакими советами не склоняемый к добру, склонный на замысел и исполнение дурного, о хорошем же даже слушать почитающий за неприятное занятие…»

Комментируя приведенные слова Бонапарта, биограф царя, великий князь Николай Михайлович писал: «Не мудрено, что разные мудрецы из дипломатов, как Талейран, Меттерних или Касльри, смущались при беседах с Александром и должны были напрягать все свои способности, чтобы не попасть впросак…».

Как видите, положение обязывает. И все «византийство» царя великий князь свел к одурачиванию его врагов. А как еще, позвольте спросить, должен был вести себя правитель страны в присутствии людей, от которых зависела судьба этой самой страны? Коварно, подло, хитро, по-византийски, как угодно, лишь бы стране была от этого поведения польза.

Вппрочем, ничего другого от родственника царя нельзя было и ожидать. Поэтому куда интереснее выглядит психологический этюд об Александре I В. О. Ключевского.

«Надобно признаться, — писал в своих знаментых лекциях наш великий историк, — он шел к престолу не особенно гладкой тропой. С пеленок над ним перепробовали немало воспитательных экспериментов: его не вовремя оторвали от матери для опыта натурально-рационалистической педагогии, из недоконченного Эмиля превратили в преждевременного политика и философа, едва начавшего развиваться студента преобразили в незрелого семьянина, а тихое течение семейной жизни и недоконченные учебные занятия прерывали развлечениями легкого эрмитажного общества, а потом казарменными тревогами, гатчинской дисциплиной. Это все было или не вовремя, или не то, что было нужно.

Александру вечно приходилось вращаться между двумя противоположными течениями, из коих ни одно не было ему попутным, стоять между двумя противоречиями, подвергаясь опасности стать третьим, попасть в разлад с самим собой: в детстве — между бабушкой и родителями, в ранней молодости — между отцом и матерью, в учебной комнате — между атеистом Лагарпом и ортодоксальным Самборским, между несогласными наставниками, которые на нем, на его сознании и совести разыгрывали вражду своих вкусов и убеждений, наконец, на престоле, между конституционными идеалами и абсолютистскими привычками.

Такие условия не могли выработать открытого характера. Его обвиняли в двоедушии, притворстве (северный Тальма, византийский грек), в наклонности казаться, а не быть.