Великий Моурави

продолжал: - Сначала пашей на границе встретили самые знатные тавади в самых

простых архалуках. Они повезли послов не в Зугдиди, по удобной дороге, через

красивые места, а в пятидесятый мой запасной замок - по тропам в крутых

скалах, и когда те изнемогли, потащили их через заболоченные леса, выбирая

при переправах поглубже брод и с притворным сожалением наблюдая, как

разодетые паши погружались по пояс в мутную воду. Для ночлега избирали

хижины наибеднейших крестьян, где взамен постелей подкладывали изнеженным

сено, а к обеду подавали овечий сыр и зелень. Послы рассчитывали отдохнуть

от тягот странствия во дворце Дадиани, но и здесь их ждала печаль. Я, Леван,

встретил пашей в бедном одеянии, пригласил под тень дерева и, усевшись на

ветхом ковре, окруженный множеством воинов в шкурах, но вооруженных до

зубов, вежливо выслушивал вестников Стамбула... Дом я им отвел просторный,

но дощатый, не имевший дверей, а без крыши оставшийся по случаю прибытия

османов. Был веселый месяц частых ливней, и стамбульцы бегали из угла в угол

в поисках сухого места. В пищу я отпускал им ежедневно одну тощую козу, а

изобилие лепешек к такому мясу вообще излишне. Послы уже намеревались

позабыть закон о запрещении вина, но им приносилось такое, что при всем

желании они были вынуждены твердо соблюдать закон пророка и утоляли жажду

водой, как им это закон предписывал. И вот, проклиная нищенскую Самегрело,

паши клялись в Стамбуле, что владение Дадиани упоминается в суре корана, как

проклятый аллахом ад, а дикое обращение владетеля с ними доказывает

бесполезность его страны для Турции. Выслушивая пашей, султан, "падишах

вселенной", терял охоту просить об увеличении дани, перестал беспокоить

смиренного Дадиани присылкой высоких послов и обрушился на греков и

македонцев. Поэтому, высокочтимые гости, я и назвал Гуриели кичливым ослом,

ибо у него не проходит ни одной зимы без посещения приятных османов. И чем

больше он кичится, тем больше беднеет, а чем больше я сижу на ветхом ковре,

тем больше наполняются мои пятьдесят дворцов шелковыми керманшахскими

коврами.

"Нелегко будет справиться с таким хитрецом", - подумал Саакадзе и, хотя

спешил в Имерети, остался на трехдневное празднество, устроенное в его

честь.

Между мужским пиром, напоминавшим скорее разгул воинов на стоянке, и

пиром в покоях царственной Дареджан, второй жены Левана, состоялись конные

игры. Разодетые тавади и азнауры, блистая клинками, расположились по обе

стороны возвышения, где на керманшахских коврах восседали Дадиани и

картлийцы.

Лишь только светлейший подал знак, как с двух сторон вынеслись на

обширное поле две конные партии. На разгоряченных скакунах вместо чепраков

пестрели шкуры тигров, а седла были крепко пригнаны подпругами из тройных

ремней. Каждый наездник, как саблей, потрясал чогани - небольшой лопаточкой

- и стремительно несся на середину поля, где лежал мяч, обшитый золотым

позументом. Вырвавшись вперед, прославленный наездник, сын Липариани, на

всем скаку вкатил мяч на чогани, круто повернул и помчался к возвышению,

преследуемый кричащими игроками враждебной партии. Он подскакал к Моурави,

подбросил вверх мяч, который, упав на землю, отскочил, по точному расчету,

на чогани второго наездника той же партии. Резкий удар через плечо - и мяч

снова вылетел на середину поля. Бешено вертясь в седлах, игроки вновь

устремились за мячом, и их яростные выкрики перемешались с ржанием коней и

свистом чогани. Под поощрительный рев отчаянный Липариани опять завладел

мячом, вздыбил коня и взмахнул чогани. Мяч плавно описал круг и опустился у

ног Левана.

Не успели наездники спешиться, как был вбит длинный шест с серебряным

кубком на верхушке. Перед возвышением, по линии растянутого позумента,

выстроились верховые. По знаку светлейшего они рванулись к шесту, пуская

стрелу за стрелой. Но вот блеснул сбитый кубок, победитель подхватил его,

спрыгнул у возвышения и преклонил колено. Светлейший небрежно бросил в кубок

перстень...

Саакадзе высоко оценил искусство всадников и ловкость коней. Такая

конница может стать надежным прикрытием Сурами.

Лишь на третий день состоялась беседа Моурави с владетелем. Через

полуовальные окна струился чуть сладковатый запах рододендронов. Изобилие

турецких и персидских ковров сочеталось с древними сосудами, испещренными

затейливыми орнаментами и изречениями. Леван, любивший медленно обдумывать,

а потом стремительно выполнять, выслушал откровенные высказывания Моурави,

но продолжал безмолвствовать.

Умолк и Моурави: к такому началу серьезного разговора привык в Иране.

Самегрело была им разгадана: воинственна, но коварна; богаты князья - беден

народ; но все, от владетеля до нищего, жаждут боев ради славы и обогащения.

Вглядываясь в застывшее лицо светлейшего, Саакадзе не без удивления

припоминал вчерашний пир в покоях блистательной и коварной Дареджан.