Великий обман. Чужестранцы в стране большевиков

Как еще один пример ненавязчивого сервиса приведу в изложении Вальтера Беньямина «шекспировский диалог» между его другом Райхом и гостиничным швейцаром. Тот «в ответ на вопрос, нельзя ли разбудить нас утром, сказал: “Если мы об этом будем помнить, то разбудим. Если же не будем помнить, то не разбудим. Чаще всего мы помним и, стало быть, будим. Но и бывает, конечно, иногда, что мы забываем. Тогда мы не будим. Вообще-то мы не обязаны, но если вовремя спохватимся, то тогда конечно. И когда же вас разбудить?” – “В семь”. – “Ну что ж, так и запишем. Вот видите, кладу записку сюда, он ведь ее заметит? Конечно, если не заметит, то и не разбудит. Но чаще всего мы все же будим”. В конце концов нас, конечно, не разбудили и объяснили это так: “Вы ведь и так уже проснулись, чего ж было будить”».

«Единственная постоянная величина в России: время – не деньги, – пишет Мирослав Крлежа. – К понятию времени здесь все относятся индифферентно. Вы звоните кому-нибудь во вторник, а его нет, хотя вы договорились встретиться во вторник.

– Приходите в пятницу, – лениво отвечают вам. Вы заходите в пятницу, а его опять нет.

– Зайдите во вторник!

– Да я уже был во вторник!

– А что мы можем сделать? Его нет. Позвоните попозже!

Вы звоните через неделю, а его нет.

– Он уехал!

– Он в отпуске!

– Он заболел. Звоните завтра!»

«Видишь, сколько раз здесь приходится назначать совещание, чтобы оно наконец состоялось, – пишет Вальтер Беньямин. – Ничто не происходит так, как было назначено и как того ожидают, – это банальное выражение сложности жизни с такой неотвратимостью и так мощно подтверждается здесь на каждом шагу, что русский фатализм очень скоро становится понятным».

«Каждый второй в России – директор чего-нибудь, – с удивлением отмечала Памела Трэверс. – Новое государство, которое героически сражалось в те десять дней, переродилось в новую, более сильную форму буржуазной бюрократии».

«Не думаю, что в России больше формальностей, чем в какой-либо другой стране, только здесь все процедуры занимают в шесть-семь раз больше времени, чем в других местах, – пишет Сигрид Унсет. – Русские очень долго смотрят бумаги, перерывают целые груды своих циркуляров и папок, в который раз сверяются с расписанием поездов, как будто видят все это в первый раз в жизни, и так повторяется с каждым новым пассажиром. Когда нужно вычислить, сколько будет два плюс два, то они обязательно делают это на счетах». Все четыре дня пребывания в Москве Сигрид Унсет «провела с сыном в разных учреждениях, сдавая туда наши бумаги и забирая их обратно, пока наконец наши ваучеры не были обменяны на билеты на транссибирский экспресс».

Писательница за эти дни «уже привыкла видеть, как русские женщины выполняют тяжелую работу, которую у себя дома мы считали исключительно мужской». Правда, она оговаривает, что и «в Германии так было всегда». Памела Трэверс при виде кадров кинохроники («…девушки-комсомолки с натугой толкают огромные вагонетки с углем (или железом, а может, свинцом) вверх по наклонному скату») не может сдержать возмущения: «Неужели это аллегория пути в рай?»

«Квартирный вопрос» (только цитаты)

«Москва производит впечатление города, куда нахлынули обитатели окраин. Нахлынули и затопили, похоже, пролетариат в Москве чувствует себя господином и держится соответственно этому. Весь город преобразил по своему образу и подобию» (Дьюла Ийеш, 1934).

«Ведь здесь живут пролетарии! …Большинство из них трудятся на строительстве метро и попали в город из деревень. …новоиспеченный слесарь имеет возможность перевезти сюда из деревни жену с детишками и родителей, которые до сих пор не были знакомы не только с водопроводом, но и с уборной. Стоит ли после этого удивляться, что в ванной каждый третий день засоры, а в доме по два раза на дню случаются короткие замыкания?» (Андре Мальро, 1934).

«Меня буквально поразил контраст между новыми, великолепными общественными зданиями – правительственными учреждениями, мраморными станциями метро, огромным строящимся зданием библиотеки и другими сооружениями, незавершенными и неизвестно, когда их достроят, – и той невероятной запущенностью, грязью и убожеством, которое присуще всем домам, где живут люди. Такие порядки были в буржуазных домах Европы в период моего детства, когда большие и красивые комнаты были расположены лицом к улице, это были комнаты, где семья вела светскую жизнь и здесь обычно было собрано все, чем можно было за деньги, с помощью эффектных вещей и дурного вкуса, поразить гостей. На самом же деле такие семейства жили, зачинали и рожали детей, а также умирали в темных и тесных каморках, выходивших окнами на задний двор…» (Сигрид Унсет, 1940).

«Красные флаги, транспаранты и вечный праздник, и тут же – убогая реальность коммунальных жилищ. …Убогость существования почти обретает колорит античности, а беспорядок выглядит как поток застывшей лавы, вызвавшей разрушения много лет назад» (Коррадо Альваро, 1934).