Великое кочевье

- А чтобы лучше жар в печке держался. Печка тепленька - хозяину миленько.

Вечером Миликей Никандрович затопил новую печь, уселся на чурбан против чела и смотрел, как разгораются дрова.

- Дым пустил! Теперь бы мне Маланья Ивановна, дражайшая женушка, пирогов настряпала.

- Вези сюда бабу, - подсказал Токушев. - Хорошо будет!

- Твоими бы устами да мед пить, Борлаюшко.

- Избушка есть.

- Весной попробую сговорить.

Миликей встал и налил воды в глубокое корыто.

- А покамест нет здесь Маланьи Ивановны, придется мне, паря, самому за бабье дело взяться.

Он всыпал муки в корыто и стал прилежно разбалтывать.

На следующее утро он выкатывал калачи. Тесто было жидким и плыло во все стороны. Пекарь поторопился вытаскать из печи головешки и посадить хлеб. Калачи расплылись, превратились в лепешки, сверху корявые, будто по сырому хлебу набродили куры. Но Охлупнев не унывал:

- Не беда. Все-таки это хлеб. Помаленьку научимся, до всего дойдем, ясны горы!

Маленькую булочку - "заскребышек" - бросил под печку.

Борлай удивленно посмотрел ему в лицо и спросил холодно:

- Ты это кому давал?

Щеки Миликея Никандровича стали красными, как осиновые листья. По одному взгляду Борлая он понял, что алтайца не обманешь, да и за обман потом ругал бы себя целую неделю, но сознаться сразу не смог и сам себе выговаривал:

"Приехал учить хозяйствовать по-новому, жизнь помогать перестраивать, а сам в домовых верю".

Токушев ждал ответа. Охлупнев заговорил так, как лопочут провинившиеся дети:

- Ему... Ну, как бы тебе сказать...

- Доброму духу или злому?

Миликей Никандрович чувствовал себя глубоко виноватым и прятал смущенный взгляд. Это вернуло Борлаю спокойствие, верхняя губа его дрогнула, готовая растянуться в усмешке.

- Запечному, гром его расшиби... Мать моя говорила: "Не жалей заскребышки запечному - хлеб станет лучше печься".

- Миликей, не говори так. Сам знаешь, что все это глупость.

- Знать-то я знаю, что... нет ни бога, ни черта. А почему заскребышек бросил - сам себе объяснить не могу.

- Я не верю, а ты все еще веришь, - упрекнул Борлай.

После этого Охлупнев несколько дней при всяком разговоре с председателем вспоминал про заскребышек: "Дьявол меня угораздил бросить его!"

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

В ту осень Сапог Тыдыков часто бывал в сельсовете. Первый раз он поехал туда, когда ему объявили о самообложении. Своего стремянного, Ногона, он оставил ожидать в долине; едва успел перешагнуть порог сельсовета, как Байрым Токушев строго спросил:

- Почему самообложение не платишь?

- Какое такое самообложение? Я ничего сам на себя не накладывал.

- Собрание наложило. Ты не хочешь платить? Табуны твои продадим с торгов.

- Я Советскую власть люблю, как родную мать. Всегда с радостью выполняю все приказы. Сколько с меня полагается?

- Три тысячи семьсот тридцать.

- Такую сумму я платил. Сегодня же привезу все квитанции. Второй раз требуешь? Это и есть самообложение?

Борода Сапога дрожала, на щеках выступили бурые пятна, но он опять сдержался и продолжал тем же покорным голосом:

- А ты, заботливый председатель, не забыл, что у нас четыре хозяйства? Как же, давно четыре... Я с сыном и с женами разделился. Они не хотят по-советски жить. А я по-старому не могу... Сердцу моему противно.

- Акта нет. Без акта раздел не считается, - заметил Аргачи.

Минуты две Сапог теребил тощую бороденку и совал ее в рот - жесткий волос хрустел на зубах, - спрашивал себя, куда бы поехать с жалобой, но не мог найти ответа.

Раздумье оборвал взмахом кулака: "Домой поеду".

Ногон в ожидании Сапога ездил по долине взад и вперед. В ту минуту слуга оказался впереди своего хозяина. Сапог придержал коня и громко закашлял: не увидел бы кто-нибудь, что стремянный, забыв о почтении, едет впереди главы сеока Мундус.

Ногон оглянулся, и скуластое лицо его с трясущейся челюстью сразу потемнело, а тощая бороденка задрожала больше обычного.

"Старый дурак, проглядел".

Обругав себя, он круто повернул коня и поехал навстречу хозяину, почтительно склонив голову, как делал в то время, когда Сапог был зайсаном.

- Ворон у тебя глаза не выклевал? - крикнул Сапог, проносясь мимо слуги.

Ногон спрятал лицо в гриву лошади. Потом он поехал позади хозяина, на почтительном расстоянии, чтобы не умалить его достоинства.

2

Уезжая из дому, Сапог оказал Хоже, первой жене, толстой, беззубой старухе с отвисшими мешками жирных щек и сивыми косами, которые сплошь были унизаны золотыми монетами:

- Ты лежи. - При этом он глазами указал на кровать.

Старуха лежала до полудня не вставая. Вторая жена, тридцатилетняя Эрпечи, круглотелая теленгитка с маленьким покатым лбом, крошечными угольками глаз и красными щеками, с завистью посматривала на нее. Когда Хожа на минутку вышла из юрты, Эрпечи кошкой прыгнула на широкую кровать, растянулась на перине, а правую руку запустила под большую растрепанную подушку. Дыхание стало коротким и частым. В глубине заплывших жиром глаз блеснули огоньки. Сквозь тонкий полотняный мешок она полной горстью схватила монеты. Полтинники шевелились в ее руке и тихо звенели.