Великое расширение

– Но, учитель Чи А, – возразила Сыок Мэй с прежней упрямой ноткой в голосе, – вы сказали, чтобы мы приходили. И к тому же решение суда скоро объявят.

– Я сказал? Это когда я такое сказал?

– В четверг после уроков! Когда мы про Надру говорили! – ответила Сыок Мэй. И постаралась скопировать правильное мандаринское наречие учителя Чи А: – “Эта борьба касается всех рас и всех религий, не только ислама, а мы лишь стоим и смотрим. Как мы собираемся избавляться от тирании ан мо, если мы не объединимся? Если соотечественники не приходят поддержать?”

Учитель Чи А поднес тонкие пальцы к лицу. Но на этот раз он не стал трогать дужку очков, а прикрыл глаза и потер переносицу. Лицо изменилось, на нем появилось какое-то странное выражение, истолковать которое А Бооню не удалось. Потом он снова открыл глаза, и это выражение исчезло.

– Ладно, Мэй, – ответил он, – оставайся. Но если все пойдет не так…

– Почему не так? Что именно? – спросил А Боонь.

– Спасибо, учитель Чи А! – Сыок Мэй схватила А Бооня за руку. – Видишь, Боонь! А ты уйти хотел! Мы, может, даже Надру увидим!

– Надры здесь нет, – сказал учитель Чи А, – она в монастыре.

Сыок Мэй стиснула руку А Бооня. Он видел, как она старается скрыть разочарование.

И все же Сыок Мэй схватила листовки.

– Пошли, – сказала она, и они вернулись на главную улицу и влились в толпу, которая двигалась к Верховному суду.

Вскоре они остановились на просторной площади перед большим зданием с белыми колоннами, в котором оглашалось решение суда. Учитель Чи А и остальные его соратники рассыпались по толпе, раздавая всем желающим листовки.

А Боонь пропустил текст на малайском и английском и перешел к китайскому. “Превратим борьбу за Надру в битву против британских империалистов!” – кричали листовки. В них подробно описывались несправедливости, учиненные ан мо. А Боонь читал это и прежде: нехватка продовольствия, невозможность получить работу, если ты не говоришь по-английски, мошенничество и мухлеж, которые привели к исчезновению магазинов благотворительных товаров для тех, кто пострадал от войны, спекуляция опиумом.

В листовках упоминались как общеизвестные случаи, так и не доказанные: избиения торговцев и таксистов, изнасилования местных женщин. На миг А Боонь забыл, о ком он читает, ан мо или японцах, настолько одинаковой была жестокость, и, стоя в поющей толпе, на большой площади перед красивым зданием Верховного суда, где ан мо решали судьбу юной Надры, А Боонь чувствовал, как внутри зарождается ярость.

По природе не злой, А Боонь с детства научился душить ярость, едва она появлялась, поэтому даже не знал, что он вообще способен злиться. Стыд – да, унижение – да, разрывающая душу скорбь – все эти чувства он хорошо изучил. Но гнев – гнев был для него в новинку. А Боонь ощущал себя поленом, край которого занялся огнем. После долгих лет войны, краха малайских служб социальной поддержки, скрываемых утрат, которые не ограничивались смертью Па, гнев притягивал к себе, приводил в восторг, кипящей рекой гнал по венам негодование.

Сыок Мэй помахала ему из толпы. А Боонь направился к ней.

– Ты что, поколотить его хотел? – спросила она.

Говорила она без издевки, вопрос прозвучал серьезно. А Боонь задумался.

– Не знаю, – пожал он плечами.

– Угу. – Сыок Мэй посмотрела на листовки в руке, а потом перевела взгляд на Бооня. Ее подбородок решительно пополз вверх. – Не надо ради меня никого колотить.

– Я не… Я не собирался…

– Вот и не надо, ладно? Нечего меня защищать.

А Боонь помолчал. В нем зрело какое-то упрямство, и казалось, что он того и гляди заплачет. Пение вокруг стало громче. Толпа напоминала огромное животное, нетерпеливое, голодное. Впереди белело в дневном свете здание Верховного суда. Решение могли объявить в любую минуту. А Боонь прекрасно знал, что никто не станет читать их листовки. Мусульманам плевать на левацкие уловки китайцев, как ни стараются те создать образ великого антиколониального альянса. Надре нет никакого дела до Сыок Мэй.

А Боонь отдал свои листовки Сыок Мэй.

– Ты чего? – удивилась она.

Он развернулся.

– Увидимся дома, – сказал он.

– Боонь! Ну пожалуйста…

– Что? – спросил он. Щеки вспыхнули. Он слышал в собственном голосе мольбу и ненавидел себя за то, что она так нужна ему.

Сыок Мэй осторожно положила листовки на землю и взяла его за руки. Людское скопище, жара, гвалт – все это словно исчезло.

– Я от этого как будто слабее делаюсь, – проговорила она.

Сыок Мэй опустила глаза. Руки у нее были сухие и холодные. Она больше ничего не говорила, и все же у А Бооня камень с души упал. Значит, дело не в том, что он ей не нужен. А ощущение слабости – это он понимает. И еще он видел, что это признание ей тяжело далось.

Он поднял с земли листовки, бережно отряхнул их и отдал половину Сыок Мэй. Они вместе стали проталкиваться сквозь толпу, раздавая листовки, и А Бооню приятно было видеть листовки в руках демонстрантов, пускай даже те взглядывали на них лишь мельком или вообще использовали вместо веера. Больше всего ему нравилось, что они с Сыок Мэй объединены одной целью.