Великое расширение

События развивались стремительно. Слушания продолжались чуть больше пяти минут. Не дольше, подумал А Боонь, чем в туалет сбегать. Но за эти пять минут судьба девочки была решена. Ей предстояло покинуть страну вместе со своей биологической матерью-голландкой.

Толпа разочарованно заревела. Несправедливость! Империализм! Антиисламские колонисты! На пороге показалась приемная мать, печальная и поникшая. Но окруживших ее демонстрантов было не удержать. От ее имени они выплескивали ярость и разочарование, кричали, топали ногами. Пять минут. Правосудию даже шансов не оставили. Пять минут! Толпа колыхалась и вздымалась, многоголовое, разгневанное животное.

Что произошло дальше, непонятно. Началось ли все с бутылки из-под газировки, брошенной в белого полицейского офицера? Или с автомобильного стекла, разбитого древком, на другом конце которого колыхался флаг с полумесяцем и звездой? Или с преуспевающего ан мо, который вышел из автобуса в неподходящий момент, отчего его схватили, бросили в канализационный люк и подожгли?

А Боонь и Сыок Мэй спаслись, но начавшийся тогда бунт продолжался двое суток. Уже в кампонге они слушали по радио истории о том, как толпа хватала ан мо и забивала их палками, а полицейские отворачивались и не останавливали нападавших. Бунтовщики поджигали дома и машины, грабили магазины, улицы были усыпаны осколками стекла. Почти не трогали женщин и детей, китайских аптекарей и солдат-индусов. Бунтовщики прекрасно знали, на кого охотятся. На бледнокожих дьяволов с мягкими розовыми губами и нежными руками – на тех, кто решил, что для правосудия достаточно пяти минут.

Глава 15

Месяц, последовавший за бунтами из-за дела Надры, ознаменовался бесконечными арестами, обысками и комендантским часом, жестким даже по меркам того времени. Некоторые партии левого толка заставили восхищаться собой, еще когда восставали против японцев, пока ан мо отсиживались в кустах. Сейчас по их наущению создавались рабочие союзы, сколачивались общинные кланы, торговля раз за разом затухала, а то и вовсе останавливалась на много дней. Автобусы замирали возле остановок, канализация была переполнена, фабрики пустели. В воздухе запахло революцией. Но ан мо не желали революции. Они стремились к порядку, хотели править островом так, как считали нужным.

Именно тогда Сыок Мэй стала уговаривать А Бооня поступить в училище.

– Когда Па было семнадцать, он уже построил этот дом, – сказал Хиа, когда А Боонь впервые поднял этот вопрос в семье. – Ты уже старый, чему учиться-то будешь?

А Боонь и вправду был на четыре года старше, чем положено поступающим. Но это касалось всех, война никого не обошла стороной. А еще война сделала Бооня неуязвимым для насмешек брата.

– И кто будет рыбу ловить? – не унимался Хиа.

– Оставь брата в покое, – к удивлению А Бооня, вступилась за младшего сына Ма.

Она разработала план, по которому А Боонь помогал бы рыбачить по выходным, а Хиа с Дядей выходили в море по будням. И Боонь пошел учиться. Училище ничем не напоминало школу в кампонге. Тысячи студентов в шести параллелях, занятия в красивом белом здании с балконами и таким количеством окон, что у Бооня от одного этого кружилась голова. Здание выстроили филантропы с карманами намного глубже, чем у деревенского токея, и оно ничуть не напоминало хижину с крышей из оцинкованного железа. Обсаженная деревьями территория была больше всего их кампонга, а в центре поблескивал искусственный пруд, по которому нарезали ленивые круги пятнистые карпы.

Войдя в первый раз в высокие железные ворота, А Боонь не развернулся и не убежал домой лишь потому, что рядом стояла Сыок Мэй. Она взяла его за руку, и они вместе вошли в здание.

Началось пьянящее, лихорадочное время. А Боонь быстро понял, что суть учебы в училище – не просто запоминать факты, а использовать их в дискуссиях, высказывать мнение о революции и всем том, что она несет. Его однокурсники отводили больше времени сочинению текстов, обличавших ан мо, чем математике и географии. И тем не менее все будто бы учились. Вот только направляли их не учебные планы, а китайская история и марксистская диалектика. Они устраивали пикники, ходили в походы и на концерты, организованные Студенческим союзом. Там произносились пламенные речи, звучали решительные призывы.

А Боонь напоминал лист, подхваченный бурным потоком. Его несли вперед пылкость однокурсников и их вера в свои убеждения. И эти убеждения очаровывали тем, что возлагали ответственность за собственные трудности на кого-то другого. Теперь, под чужим влиянием, он видел, что токей угнетает рыбаков, самодовольно жиреет в кирпичном доме, пока остальные жители кампонга гнут спину, чтобы выплатить ему арендную плату. С этим А Боонь согласился не сразу и сказал Сыок Мэй, что токей наверняка человек добрый, потому что, в отличие от токея в соседнем кампонге, он не повышает им арендную плату и прощает долги. Но Сыок Мэй не замедлила с ответом: “Если волк не ест кролика, потому что ему лень, он же не перестает от этого быть волком?” Он не нашелся, что на это возразить.