Венеция. История от основания города до падения республики

А Венеция лишь цветеньем оказалась хороша.

Жатва вся ее – земная: смехом радости дыша,
Кончили они лобзанье, – уцелела ли душа?[365]

Роберт Браунинг. Токката Галуппи

«Так закончилась история Венеции» («Ici finit I’histoire de Venise»), – писал граф Пьер Дарю, когда добрался до этого места в своем монументальном труде, завершенном в 1821 г.; и, несмотря на то что впереди были еще три толстых тома, он не так уж ошибался.

Она пришла [продолжил он] к пассивному существованию. Не было больше войн, которые нужно выдержать, мирных договоров, которые следует заключить, или желаний, которые требуют выражения. Она стала обычным наблюдателем за событиями, полная решимости не участвовать в них и притворяющаяся, что они ее не интересуют… Одинокая среди соседних стран, невозмутимая в своем равнодушии, слепая к собственным интересам, нечувствительная к оскорблениям, она жертвует всем ради одной цели – не причинять обид другим государствам и сохранить долгий мир.

Дарю, давний соратник Наполеона, отличившийся при отступлении из Москвы, прежде чем стать столпом Французской академии, не пытается скрыть своего отвращения к столь трусливой политике. В наши дни мы склонны смотреть на нее более благосклонно, и читатель этой книги, несомненно, будет рад, когда обнаружит, что 70 лет описаны всего в одной главе. Однако всегда есть нечто печальное в зрелище уходящего величия; и какими бы завораживающими ни казались нам все картины vedutisti[366] и описания Венеции, дошедшие до нас из XVII в., невозможно закрыть глаза на то, что город, некогда бывший бесспорным хозяином Средиземноморья (не говоря уже о «четверти и получетверти Римской империи»), больше не мог контролировать подходы к собственной лагуне; или что люди, на протяжении столетий известные как самые умелые мореплаватели, самые проницательные и храбрые купцы и искатели приключений своего времени, стали больше известны как ловкие скопидомы и интриганы, азартные игроки и сводники.

Именно поэтому политическую историю Светлейшей республики после Пожаревацкого мира можно пересказать на нескольких страницах. Дожи сменяли друг друга, но яркие черты их правления заключались уже не в их поступках, а скорее в том, чего им удавалось не сделать: это были войны, которых они избежали, союзы, от которых они уклонились, обязательства, которые они игнорировали. Так что историк, исключительно из самозащиты, вынужден сменить метод: отойти (по крайней мере отчасти) от строго хронологического подхода и описывать лишь некоторые эпизоды, пытаясь проанализировать политический и моральный упадок Венеции через рассмотрение его симптомов, а не через фиксацию повседневного развития событий. Кроме того, в отличие от предыдущих глав он может ограничиться внутренними делами, поскольку для Венеции XVIII в. (так же, как и для Швейцарии на протяжении многих столетий) международные отношения словно бы не существовали. Одновременно он может себе позволить углубиться в другие области, а не только в вопросы политики, и при этом обнаружить любопытный и неожиданный феномен: оказывается, большую часть столетия, которое обычно клеймят как эпоху разложения и упадка во всех сферах жизни, Венеция наслаждалась периодом необыкновенного процветания торговли и экономического роста.