Венок раскаяния

— Зарубежные дарители предпочитают с нами частные контакты, но не с учреждениями. Учреждения просто не готовы.

Академик имел в виду не те сложности, о которых только что шла речь, и даже не вечную нашу привычку тормозить любое серьезное дело, да еще связанное с заграницей: сколько надо пройти инстанций — уведомить, увязать, согласовать, прежде чем «получить добро». Тогда что же?

— Берем, находим место и — закрываем от всех на замок. Вот же, история про Милицу Грин. По-русски она говорит, как мы с вами,— жила в Риге, потом в Париже, дружила с Буниными, они завещали ей архив. Она после смерти мужа переехала в Шотландию к внукам. Как быть с архивом? Внуки по-русски могут сказать только «здрасьте», для них Бунин ничто. Хотела нам все отдать, но узнала из наших газет,— она следит за нашей прес­сой,— что в Ленинскую библиотеку к архиву Булгакова даже Чудакову не пускают, виднейшего специалиста по нему. Булгаковское дело давно тянется… А у Бунина — очень много антисоветских высказываний, переписка там его… Настроения Бунина в ту пору известны. К этому архиву еще 30 лет пускать не будут. А как раз в США был создан архив русских эмигрантов — в Лидсе. И она отдала туда. Что я мог ей сказать — что она поступила неправильно? Что она должна была в Библиотеку Ленина сдать? Она мне говорит: «Вам же, советским специали­стам, доступнее в Лидс приехать, чем в московский архив попасть». У нас в газетах стали обвинять ее, что она продала архив. Да не продала, бесплатно отдала. Она так была обижена на советскую печать — до слез, отказа­лась вообще иметь дело с советскими людьми. Со мной разговаривала только потому, что я оказался знакомым ее знакомых.

…Чем же закончился их разговор — оскорбленной нами, отвернувшейся от нас эмигрантки с русским интел­лигентом? Она отдала Лихачеву для бунинского музея в Орле ксерокопии неизданных писем, хранящихся в Лидсе, книги с надписями писателя, портрет Бунина кисти Добужинского, очень известный по репродукциям. Уникаль­нейшее большое блюдо из чистого серебра с солонкой, тоже серебряной. Когда Бунин получал Нобелевскую премию, русские писатели в Стокгольме преподнесли ему это блюдо. Лихачев улыбнулся.

— У нас ведь серебро сейчас с большими примесями, а это — чистое, старинное, да еще такой величины! В английском аэропорту чемодан мой как зазвенел!.. Такого звона еще не слышали здесь. Меня оттеснили, всего обшарили, ну все — и ноги, и все-все. Как в тюрьме. Советник нашего посольства возмутился: предсе­датель Фонда культуры, с дипломатическим паспортом. К тому же приехал по приглашению англичан, не от Фонда. Прибежал, короче, начальник аэропорта Хитроу: «Вы имеете претензии?» — «Нет,— говорю,— я понимаю, это в целях безопасности». Когда это было? Год с небольшим назад, недавно. Но до этого Милица Грин передала для Орла пишущую машинку Бунина — «Ремингтон», старинная, большая и высокая, у Толстого такая же была; затем передала накидку на постель, на которой он умирал, жалкая такая накидка была, затем бумажник его, вечное перо, еще что-то.

Говоря о подвижничестве Д. Лихачева, нельзя не вспомнить другого подвижника — И. Зильберштейна. Сколько он, не учреждение, не организация, а именно он, сумел вернуть на Родину ценностей из-за рубежа! Это он, Зильберштейн, был инициатором создания музея лич­ных коллекций, бился за него долго и отчаянно и так и не дожил до его открытия.

— Все держится на энтузиастах,— сказал я Лиха­чеву.— А нельзя ли энтузиазм отдельных лиц объединить в систему?

— В систему обратить — не станут передавать…

Система давняя, устоявшаяся, перед ней пасуют и художники, и коммерсанты, и политики. И выдающиеся личности, и серьезные учреждения.

Конечно, опыт сотрудничества помаленьку обретаем, не без этого. Осваиваем нулевой цикл. Правда, в случае, о котором пойдет речь, не наша инициатива, не мы, а к нам шли навстречу, мы лишь не свернули с того пути, по которому долго шли к нам. Но все равно приятно. Каждый такой опыт на пользу.

В Париже оказался проездом живущий в Лихтен­штейне Эдуард фон Фальц-Фейн, в общении с русскими — Эдуард Александрович. Ему 76 лет, на вид — 60, не более, мобилен, подвижен («Я живу как следует, не пью, не курю, очень рано ложусь спать»). Предки его — немцы, двести лет назад приехали в Россию. В Гавриловке, недалеко от Херсона, отец держал имение.

— Он был замечательный агроном, а у его мамы, моей бабушки, было свое пароходство на Черном море, и они каждую неделю продавали зерно в Англию. А сей­час, слушайте, мы покупаем зерно в Америке. Стыд и срам, у нас же замечательная земля. Надо продавать, а не покупать. В 1917-м мать вывезла меня, пятилетнего, из России. И я в душе остался русским!.. Дядя мой, дядя Федя, был основателем заповедника «Аскания-Нова». Начинался заповедник со стаи птиц, медведя, волка, оленя и лани. А потом дядя завозил животных и птиц со всего света, остров в степи.