Венок раскаяния

В 1967 году я с группой французских студентов поехал в Советский Союз, по обмену. В Брест-Литовске вышел на вокзал и услышал родной мне язык. И тут же — буфет: холодные пирожки и грубые буфетчицы… Я был в Союзе два месяца, смотрел на все глазами эмигрантов и понял, как мне все это близко, дорого и… чуждо. Я видел общество, извините меня,— нездоровое. Говорю, потому что мне все это было тяжело. Из всей группы только я и переживал; и был рад, что мои эмигранты, мягкие, деликатные и прочее, не остались здесь, хотя и во Франции они никому не нужны. Они из другого теста, а я увидел жизнь жесткую, в которой надо приспосабливаться.

Вернувшись, я стал собирать книги, я понял — это пробел в России: эмигрантская литература, культура вообще.

Когда в 1970 году Брежнев приехал в Париж, Зайцева посадили под домашний арест как «апологета белого движения». По просьбе Советских властей. Боялись, наверное, что бомбу бросит. Старику было под девяносто, едва ходил, и каждый день полиция проверяла — дома ли он. Об этом «Фигаро» тогда писала, я подавал протесты. В самом конце жизни Зайцеву предложили опубликоваться в СССР. Борис Константинович заколебался, и я сказал: «Не надо. Что-нибудь вам сократят, исказят, дадут не то предисловие. Вы не должны испортить биографию в конце жизни. Пусть вас напечатают посмертно». И он согласился. Это было в 1968 году, и я, скажу правду, был уже под влиянием поездки в Москву.

В самом начале семидесятых я жил в Медоне, недалеко от Парижа. И я стал устраивать дома литературные вечера. Приходили Одоевцева, Варшавский, граф Шувалов, тоже писатель, Шаршун, Анненков, Терапиано, Адамович… Человек 12—15, писатели и художники. Читали, обсуждали. Это были последние искры. Шаршун читал свою прозу. Одоевцева — ответ Надежде Мандельштам, который, к чести наших газет и издателей, не стали публиковать, оригинал письма хранится у меня. Но это длилось недолго… Все уходили…

С 1975 года как приват-доцент я начал читать и до сих пор читаю лекции о русской эмигрантской литературе в институте восточных языков — о Ремизове, Бунине, Зайцеве, Шмелеве, Тэффи, Набокове. Это не семинар, а настоящий курс, есть письменный экзамен, устный экзамен. Занимаются в среднем где-то 15—20 студентов.

В 1985 году стал профессором института.

Герра оказался незаурядным гидом по русскому Парижу. Мост Александра III, улица Петербурга, сквер Льва Толстого, улица Невы…

— Хотите увидеть островок Руси?

Мы поехали на Сергиевское подворье, к вечерней службе.

— История такова. Русские эмигранты в Париже оказались в растерянности — чужая страна, чужой народ. У них оставались только память и религия. Православие, церковь — главное убежище и приют. Вскладчину (шли и деньги, и кольца, и другие ценности) они купили лютеранскую церковь на Гринель — в 1924 году, купили этот весь участок, перестроили под православный храм. Тут же — богословский институт, в котором готовились будущие русские священники для эмиграции, рядом — домики, где жили преподаватели. Занятия вели профессора Бердяев, Булгаков, Франк, Вышеславцев. Здесь собрался весь цвет русской религиозной мысли, это была настоящая духовная академия. Издавался свой журнал «Путь». Именно сюда, кстати, поступил и «бунинский Митя» — архиепископ Сан-Францисский Иоанн Шаховской. Недавно здесь для бурсаков построили новое общежитие, это город помог. Ширак.

…Но, конечно, главная достопримечательность — очаги русских писателей. Дом, где жил Бунин. Старый лифт, лестница с чугунными перилами, старинная дубовая дверь! Типичный петербургский дом.

— Он снимал здесь квартиру. Да и остальные снимали, только у Мережковского была своя, купил еще где-то в 1906 году.

— Правда ли, что Мережковский тоже был реальным кандидатом на Нобелевскую премию, которую получил Бунин?