Венок раскаяния

В Париже я познакомился с профессором Рене Герра. Он не эмигрант — француз, однако нельзя миновать его, говоря о русской культуре во Франции. Я убежден, мы не сможем установить тесных, искренних отношений с наследниками нашей культуры за рубежом без того, чтобы не установить их с теми французами (немцами, американцами, англичанами и т. д.), кто связан тесно с нашей эмиграцией, кто так или иначе проявляет интерес к нашей истории, нашей культуре.

О Герра много слышал еще в Москве и хорошего, и плохого. Еще больше услышал в Париже, тоже разного. Меня он интересовал как обладатель фантастического собрания русской литературы, в особенности поэзии, пер­вой эмиграции.

Розовощекий, с бородкой — преуспевающий молодой мужчина. Поэзию знает от Пушкина до Ахматовой, язы­ком владеет безупречно, мог бы поучить русской речи многих русских. Передаю его рассказ в чистом виде.

— Я родился в 1946 году, вырос на юге Франции, в Канне. Отец преподавал немецкий, мама вела матема­тику, потом стала директором женских курсов. Однажды к маме пришла русская старушка с длинными косами. «Внучке нужны уроки математики, но у нас нет денег. Я могла бы кому-то из ваших сыновей давать уроки рус­ского…» Мама уроков не давала, так как была из бога­той купеческой семьи. Но и обидеть женщину не хотела, согласилась на несколько уроков, а меня для вида отпра­вила к ней. Там был старик, видимо бывший офицер, он любил выпить, лежал на скамье. Лампады. Грязновато. Приходили какие-то странные люди, певчие из церкви, офицеры. Потом — пасха, куличи. Это была экзотика. И эти люди увлекли меня. Они кормились тем, что делали игрушки. Эти люди оказались за бортом, и я увидел Рос­сию, как град Китеж, затонувший мир. Как миф. У ста­рушки оказался талант, я еще не знал слов, но читал с увлечением: «У лукоморья дуб зеленый». И она мне ска­зала: я сделаю из вас русского. Единственное условие: вы никогда ничего не сделаете против моей страны; мы здесь в изгнании, но это моя Родина.

Я забросил все свои дела, и родители пришли в отчаяние: зачем тебе русский? Я изучал уже и немецкий, и английский.

В лицее читала лекции Екатерина Леонидовна Таубер, русская поэтесса, ее ценили Бунин, Зайцев, Ходасевич. Вышла как раз антология русской эмигрантской поэзии, там были и ее стихи. И она подарила мне экземпляр: «Любимому ученику…» Это было мое первое приобре­тение.

У нас была большая колония русских. Мамонтов, сын купцов; князь Гагарин, адъютант военного министра, он был старостой в церкви. В Канне — старинная роскошная церковь с большим садом, там у русского царя были свои угодья. А священником был Николай Соболев — бывший казак. Помню, впервые за церковной оградой 300—400 русских. Им уже тогда было под 80. В воен­ной форме, с шашками. Я узнал, что есть такие русские летние лагеря, и дважды, в предпоследний и последний годы лицея, ездил туда. Было там русских около ста пятидесяти. И я был единственный француз. Закон Божий, пение по-старославянски… «И за царя, за Родину, за веру мы грянем громкое «ура, ура, ура», «Рябину» — все это я пел. Там оказался и бывший доцент Киевского университета философ-богослов Владимир Николаевич Ильин. Он целыми вечерами говорил мне о русской культуре. Мы поднимались в горы на три тысячи метров, а ему было уже 75 лет. Его книги мне — второй русский дар.

Я решил стать славистом. Приехал в Париж, поступил, в институт восточных языков при Сорбонне. Занимался русским языком по 10—12 часов в день, это была моя страсть. Пока не определился в общежитие, мог бы жить в гостинице. Но я пошел к русским. Жил на Монмартре у старушки, в обстановке русской избы. Меня принимал князь Бейбутов, знаменитый в Париже водопроводчик, он играл на балалайке и семиструнной гитаре. У входа в русскую православную церковь Серафима Саровского, где толпились офицеры, актеры, извозчики, я познако­мился с будущей женой.

Мне предлагали писать магистерскую работу о Маяковском или Демьяне Бедном. Это было бы беспроигрышно для будущего. Но я уже давно был на стороне побежденных. Это они впервые обратились за помощью к нам в семью, люди интеллигентные и беспомощные, не от мира сего, которые не смогли приспособиться ни в России, ни здесь. Я хотел писать о Бунине или Ремизове, но узнал, что еще жив Зайцев. Я отправил письмо Борису Константиновичу и через два дня получил ответ: пожалуйста, жду. Ему было уже 85 лет, он был одинок. Мы сблизились, практически я был его секретарем. Там у него познакомился с последней писательской эмигра­цией — Адамовичем, Берберовой, Вейдле и так далее.