Венок раскаяния

«Переворачивалось» — парадоксально. Ректор отказал молодым ученым-биологам в восемнадцати тысячах рублей. Пришли другие, попросили двести тысяч, а он довел до полумиллиона. Парадокс? Ректор давал деньги «под мысль». В «Однолюбе» журналист на стороне уче­ного, у которого кроме науки — никаких интересов, увлечений, страстей. В «Схеме роста» начальник цеха уговаривает рабочего парнишку не учиться… Куда уж дальше — не парадокс, а прямо злодеяние. А автор — поддерживает начальника цеха. Потом мы понимаем: раз­говор не об учебе, а лишь об аттестате, дипломе. «…Есть еще самообразование. Если на то пошло, всякое образование прежде всего «само». Научить человека ничему нельзя, он может только научиться, научить себя».

«…И гений — парадоксов друг».

* * *

Работал Аграновский до изнурения, строки давались ему трудно. Он вынашивал, выхаживал, холил тему неде­лями, иногда месяцами. Ходит, заглядывает в отделы, звонит друзьям. Мысль есть, уже и тема есть, как начать? Как начать, например, рецензию на фильм Михаила Ромма? Александр Борщаговский напоминает одну из довоенных статей о Малом театре: «Надоели бороды…» Родилось начало: «Надоели дураки на экране». Потекла своя, совершенно неожиданная мысль, крутой ход. Или. Берет расхожие слова из сказки о дураке, который на свадьбе плакал, а на похоронах смеялся. А дальше — поворот, отнюдь не сказочный: «Мне иногда кажется, что вовсе он никакой не дурак, просто он боялся перегибов».

Первым ценителем и советчиком была жена. («Пока не знаю, Гале понравилось». «Обожди, не клади трубку, у Галины Федоровны спрошу, она больше меня пони­мает, а главное — думает быстрее».) Вообще собствен­ный дом был кладезем многих мудростей («Послушай, что Галя моя сегодня сказала», «Антон сегодня выдал», «Алешка…»).

Конечно, мудростью это все становилось под пером журналиста. Жена увидела однажды сосиски — без цел­лофана, как бывало когда-то прежде. «Мы получаем их с экспериментального производства»,— объяснил важно директор магазина. Потом это пригодилось в размышлениях о характере нового. «Была не была,— сказал бы Гамлет, будь он русским человеком»,— тоже ее, жены.

Все, что с малых лет удачно замечали дети, он, отец, не пропускал. Я листаю его старые блокнотные записи.

Антон: «Не буду я с этим Алешкой соревноваться, он слишком быстро соревнуется». (В размышления о соцсо­ревновании он вставил это, но сам же и убрал — до вре­мени: не «стыковалось»).

Алеша (из сочинения): «Елку поставили на стол, и она доставала до потолка, но не потому, что елка была высокая, а потому что потолок был низким» (вполне вероятно, он выписал это для будущих размышлений об истинном масштабе — таланта, благосостояния, правды. Или об относительности сущего).

Алеша принес пятерку по пению: «Ты что же, пел хорошо?» «Нет, я принес нотную тетрадь». (Форма и содержание — пожалуйста.)

Алеша: «Интересный фильм — никто не целуется и не женится». Что надо мальчику? Приключения, борьба: «Так долго целуются, за это время можно было столько раз выстрелить».

Антон (после схватки во дворе): «Алеша победил: его не догнали».

Антон (после рассказа мамы о том, что в Риме у молодых священников выстрижены тонзуры) с гордо­стью — ребятишкам: «В Риме у всех мужчин стригут лысины, а у нашего папы уже давно есть».

Алеша: «Я уже достиг роста взрослого пигмея».

И вот — время, Аграновский уже дед: у Алеши роди­лась Маша. И уже Машины чуть не первые мысли ловятся на лету. Она гуляет с Алешей в Пахре. Где-то за лесом затарахтел трактор. Двухлетняя Маша прислуша­лась: «Дед бреется». (Чем не оценка качества отечествен­ной бытовой техники?)

Остры на мысль в семье все, в ходу были афоризмы Ежи Леца, особенно его: «Когда мне показалось, что я достиг дна, снизу постучали».

Даже если бы журналистика была лишь чистописа­нием, и тогда бы она была для него самоизнурением. Уже отшлифованную мысль он выводил на бумаге, если делал помарки, пусть хоть в конце листа, бросал все и все переписывал. Листы брал чистые, если маленький изгиб или древесное пятнышко — браковал. Потом сам же перепечатывал все на машинке и опять же: упадет на страницу не та буковка, не забивал ее, начинал все сна­чала. В процессе этих перезаписей рождались новые мысли, он углублялся вновь.

— Не торопись достичь дна,— говорила жена,— снизу постучат.

Когда, наконец, ставилась последняя точка, семья была обеспокоена лишь одним: чтобы в это же утро немедля переправить рукопись в редакцию. Если случа­лась задержка, он снова пробегал глазами работу, начи­нал делать поправки, домысливать, улучшать. Иногда рукопись увозил в редакцию Антон.

— Только не урони,— суеверно просил отец.— А выронишь — сядь на нее.

Антон вез рукопись, как самое хрупкое существо. «А вдруг выроню,— в метро, на улице, как сяду при всех?»