Вера

Тройка состояла из полковника и майора НКВД и областного прокурора. С ними приехал гарнизон солдат из Новосибирска и сотрудники НКВД Маслянино.

Перекличка продолжалась около полутора часов, потому что офицер постоянно сбивался. Снег валил все сильнее. Заключенные стали переговариваться. Кто-то свистел, кто-то крикнул «каратели», и тут Охра прикладами начала бить в лицо всякого, кто оказывался в первом ряду. Заключенные немного утихли, но все равно из дальних рядов слышались выкрики: «А что случилось?», «Когда распустят, задницу морозить неохота!», «Где наш начальник», «Кончай волынить!»

По результатам переклички составили список отсутствовавших. Кузьмича позвали в хату, где за столом, как на страшном суде, сидели три прокуратора, а с краю – Грязлов.

Кузьмич снял шапку и молчал.

– Да ты проходи, Макар Кузьмич, – сказал довольно Грязлов.

Кузьмич видел, что тот чувствовал себя хозяином. Ему нравилось сидеть за столом с чекистами из Москвы, просить Вальку и Федосью прислуживать, заглядывать в шкафы Ларионова, пить его коньяк и, главное, принимать за него решения. Но его сутулые плечи, бегающие глаза и манера жаться к краю стола выдавали в нем натуру пресмыкающегося.

– Звали? – спросил спокойно Кузьмич.

– Вот. – Грязлов протянул ему список отсутствующих. – Объясни товарищам, где двадцать заключенных.

Офицеры НКВД смотрели на Кузьмича устало, им хотелось есть и спать. Кузьмич быстро пробежался по списку глазами.

– Двое на работе в больнице, остальные на лечении там же, в Сухом овраге, значить, – сказал Кузьмич, возвращая список.

– В лагпункте две тысячи пятьсот тридцать пять человек, – сказал майор. – Десять процентов из них в больнице. М-да…

Кузьмич пригладил усы.

– Я, прошу покорно простить, проценты не понимаю эти…

Начальство брезгливо переглянулось.

– Один процент, – шепнул майору рядом сидящий офицер.

– Но, – продолжал Кузьмич, – зазря там никто не будет лежать. Нормы и нам известны…

– Хватит, Кузьмич, – оборвал его Грязлов.

В этот момент в комнату метнулась Валька и поставила на стол закуску. Она бросила на Кузьмича тревожный взгляд.

– Вот что, ты имей в виду, что начальство высокое приехало для важнейшего дела. Сегодня и завтра до приезда Григория Александровича будут проверены все личные дела. Комиссия решит, кто под «вышку».

Кузьмич вскинул взгляд на людей, сидевших перед ним. Они ели и пили с невозмутимым видом. Полковник кивнул Кузьмичу и пригласил его к столу выпить и закусить.

– Ты ешь, ешь, завтра сил много надо будет. Отстреляем шваль, и нам еще дальше ехать. Сам товарищ Ежов руководит операцией. Летом про вас забыли – вы тут в глуши. Так что нагнать надо квоты по области.

Кузьмич видел, как пот проступал на лбу полковника от усилий, которые тот прилагал, пережевывая пищу, и чувствовал, как на его старом лбу тоже проступил холодный пот, только от понимания настигшей их беды.

– Ты знаешь, что товарищ Сталин сказал?

Кузьмич молчал, комкая шапку, плечи его были опущены.

– Товарищ Сталин… ну-ка подай-ка селедочки, больно хороша. Да, товарищ Сталин сказал, – он откинулся на спинку стула, – что врагов народа надо выкорчевывать, как сорняки.

– Выполним на высшем уровне, – заискивающе сказал Грязлов, но полковник даже не посмотрел на него.

Кузьмич вышел из избы, утирая старческие слезы. Он не умом своим, а сердцем знал, что завтра будет великое горе. Он понимал, что значило слово «квота». Там должно было выполниться количество. Он, служивший при царе и вставший на сторону революции, никогда не видал и не слыхал, будучи на войне – и на Первой мировой, и на Гражданской, – чтобы народ просто убивали на основании плана – без суда, без вины, глупо и жестоко, как скот на мясозаготовке.

Кузьмич был так огорчен, что бросил телегу недалеко от дома майора и только распряг ее, чтобы отвести Шельму в денник. Лошадь устала и должна была поесть. Делал это Кузьмич машинально, потому что все думал, что о лошадях тут пеклись больше, чем о народе…

После ужина комиссия взялась за работу. Они просматривали дела заключенных, а Грязлов консультировал. Главным образом отсеивали тех, у кого был приговор свыше пяти лет, кто не мог работать и кто не нравился Грязлову. Однако вскоре стало ясно, что квота так не набиралась. Принялись рассматривать списки повторно. К утру определились, кого казнят оптом.

В бараках заключенные уже знали о цели приезда комиссии, и там поднялась страшная паника. Ночью ни в одном бараке не спали. Многие кричали и стучали через стены и ворота бараков, требовали Ларионова. Паника дошла до истерии. К трем часам утра десять заключенных покончили жизнь самоубийством, трое лишились рассудка, несколько урок были убиты своими же неизвестно за что. В мужских бараках сразу начались драки и мародерство.