Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

спасибо не скажет... да и на что мне его спасибо? Ну, будет он жить в белой избе, а из меня лопух расти

будет; ну, а дальше?". Мысль о лопухе как о единственном итоге всего земного бытия неизбежна для

всякого разумного существа с безбожным типом мышления, если он, его носитель, отыщет в себе мужество

довести своё миропонимание до логического конца. В конце этом — ничего, кроме лопуха. Жизнь на

подобном пути ведёт в тупик.

Дон Кихот потерпел жестокое и окончательное (?) — поражение... Знаменательна сама эволюция

образа Базарова — не что иное, как превращение Дон Кихота в Гамлета. Базаров не случайно попадает в

положение "лишнего человека". Это типичная судьба героя гамлетовского типа — так много общего

обнаруживается в нём вдруг с рефлектирующими героями русской литературы:

"А я думаю: я вот лежу здесь под стогом... Узенькое местечко, которое я занимаю, до того крохотно

в сравнении с остальным пространством, где меня нет и где дела до меня нет; и часть времени, которую

мне удастся прожить, так ничтожна перед вечностью, где меня не было и не будет... А в этом атоме, в этой

математической точке кровь обращается, мозг работает, чего-то хочет тоже... Что за безобразие! Что за

пустяки!"

Можно ли яснее и точнее выразить идею бессмысленности бытия? И можно ли страшнее

опровергнуть самого себя? Здесь не просто внутренний крах персонажа романа или даже самого автора.

Здесь раскрывается несостоятельность антропоцентричного мышления. Человек, ставящий себя в центр

мироздания, не может не ужаснуться, когда поймёт, что слишком ничтожен и бессилен для того.

"Без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация, — утверждал Достоевский. — А

высшая идея на земле лишь одна и именно — идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные

"высшие" идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из неё одной вытекают".

Вот сердцевина всей трагической идеи Базарова. Идея бессмертия души — идея, бессомненно,

религиозная. Вне Бога никакого бессмертия, именно бессмертия души, не просто бесконечного

существования лопухов или каменных ледяных глыб, существовать не может. И всякое безбожие не может

не привести к унынию и отчаянию, особенно людей высшего типа. В своей незаурядности именно они

обречены, ибо ранее других подвержены гордыне от сознания своей особенности, но и более других

способны страдать, обладая сложной и тонкой душевной организацией, как бы они там ни рядились во

внешнюю грубость и самоуверенность.

Важнейший эпизод романа — сцена соборования героя.

"Когда его соборовали, когда святое миро коснулось его груди, один глаз его раскрылся, и,

казалось, при виде священника в облачении, дымящегося кадила, свеч перед образом что-то похожее на

содрогание ужаса мгновенно отразилось на помертвелом лице".

Тургенев совершил великое художественное открытие: на дне души каждого человека,

обезображенной безбожным рассудком, таится ужас перед тем неведомым и грозным, что было гордо

отвергнуто, но не могло исчезнуть, как ни силён был напор безудержного своеволия "самому себе

господина", "малого атома", бунтующего и жалкого.

Да, Базаров обладал мощным разумом, и пока его мозг мог владеть ситуацией, он помогал гордецу

достойно и мужественно противостоять надвигающемуся концу. Но стоило рассудку отступить — и

проявилось то, что он так упорно подавлял. И ужас душевный проявил себя в момент совершения таинства,

когда душа помимо собственной воли оказывается ближе к тому неведомому, чего в обыденной обстановке

она может и не ощущать. В таинстве, находясь вблизи таинственной черты, какая отделяет жизнь от

смерти, душа соприкоснулась с тем, чему бессознательно ужаснулась.

Этот ужас, интуитивно постигнутый Тургеневым на уровне художественного осмысления,

выразился и в том крике отчаяния, каким завершён роман: "Неужели любовь, святая, преданная любовь не

всесильна?"

Автор отвечает самому себе, но его ответ являет лишь растерянность и бессилие надежды, ни на

чём не основанной: "О нет! Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы,

растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии

говорят нам они, о том великом спокойствии "равнодушной" природы; они говорят также о вечном

примирении и о жизни бесконечной..."

Какая бесконечная жизнь, когда цветы на могиле (не тот же ли "лопух", хоть и в ином обличье)

обречены на ещё более недолгое существование? Равнодушие же природы ещё не преминет ужаснуть

автора этих строк.

Нет, не в том нужно искать опору... В чём же? Так ведь на то указал сам автор: в вере, умеющей

преодолеть страшнейшее искушение. Художественным чутьём Тургенев отыскал для этой мысли

поразительнейшую деталь: "Когда же, наконец, он испустил последний вздох и в доме поднялось всеобщее

стенание, Василием Ивановичем обуяло внезапное исступление. "Я говорил, что я возропщу, — хрипло