Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

Достоевского. Об этом здесь уже много было сказано. Но тема эта неисчерпаема. Невозможно

опровергнуть мысль Бердяева: "Через всю жизнь свою Достоевский пронёс исключительное, единственное

чувство Христа, какую-то исступлённую любовь к лику Христа. Во имя Христа, из бесконечной любви ко

Христу порвал Достоевский с тем гуманистическим миром, пророком Которого был Белинский. Вера

Достоевского во Христа прошла через горнило всех сомнений и закалена в огне".

В размышлениях Достоевского раскрывается двуплановость, амбивалентность бытия, где оба

уровня его — профанный и сакральный — совмещаются в сложном единстве (но не в плоскостном

совпадении), в неотрывности одного от другого. У Достоевского и Царство Божие и ад внутрь человека

есть. Смысл этого совмещения — не в идее неизбежности тьмы, но в неуничтожимости света при видимом

торжестве самого кромешного мрака. "...Не мог быть Достоевский мрачным, безысходно-

пессимистическим писателем, — утверждал Бердяев, и справедливо. — Освобождающий свет есть и в

самом тёмном и мучительном у Достоевского. Это — свет Христов, который и во тьме светит. Достоевский

проводит человека через бездны раздвоения, — раздвоение основной мотив Достоевского, но раздвоение

не губит окончательно человека. Через Богочеловека вновь может быть восстановлен человеческий образ".

Принцип реализма Достоевского — отыскать в человеке человека — сопряжён именно с

раскрытием этой двойственности внешних проявлений бытия, но не в утверждении равнозначности

каждого из составляющих её элементов, а в обнаружении истинности сакрального перед профанным. Эта

двойственность определяется всё тем же противоречием человеческой натуры: между заключённым в

творении образом Божиим и его повреждённостью первородным грехом. Принцип Достоевского —

раскрыть вечность образа и временность поврежденности через проникновение сквозь внешнее уродство к

внутренней, скрытой под ним красоте.

Проблема красоты становится центральной в романе "Идиот" (1867—1868). Достоевский стремился

— через без-образие прозреть горнюю Истину, которая спасёт мир. Осмысление красоты и самой идеи

спасения мира красотою невозможно вне раскрытия природы амбивалентного бытия красоты.

Двойственность земной красоты, не всеми различаемая, определяется тем, что на отсвет красоты

Горней, явленный в красоте данного нам в ощущениях мира, налагается падшесть этого мира. Быть может,

есть смысл и вообще терминологически различать собственно красоту и эстетику падшего мира как

замутнённый образ красоты.

О. Павел Флоренский, опираясь на многочисленные высказывания Святых Отцов, писал: "Итак,

если красота есть именно являемость, а являемость — свет, то, повторяю, красота — свет, и свет —

красота. Абсолютный же свет есть абсолютно-прекрасное, — сама Любовь в её законченности, и она делает

собою духовно прекрасной всякую личность". Свет же есть самоприсущее свойство Божие: "Бог есть свет,

и нет в Нем никакой тьмы" (1 Ин. 1,5). Такое же свойство Его, согласно святоотеческой мудрости, есть

красота. В ряд с новозаветными определениями Бог есть свет и Бог есть любовь можно поставить

святоотеческое Бог есть красота.

О. Павел писал далее: "Венчающий Собою любовь Отца и Сына Дух Святой есть и предмет и орган

созерцания прекрасного. Вот почему аскетику как деятельность, направленную к тому, чтобы созерцать

Духом Святым свет неизреченный, Святые Отцы называли не наукою и даже не нравственною работою, а

искусством — художеством, мало того, искусством и художеством по преимуществу, — "искусством из

искусств", "художеством из художеств". Теоретическое знание — философия — есть любовь к мудрости,

любо-мудрие; феоретическое же, созерцательное ведение, даваемое аскетикою, есть филокалия, любовь к

красоте, любо-красие. Сборники аскетических творений, издавна называющиеся Филокалиями, вовсе не

суть Доброто-любие в нашем, современном смысле слова. "Доброта" тут берётся в древнем, общем

значении, означающем скорее красоту, нежели моральное совершенство, и филокалия значит красото-

любие. Да и в самом деле, аскетика создаёт не "доброго" человека, а прекрасного, и отличительная

особенность святых подвижников — вовсе не их "доброта", которая бывает и у плотских людей, даже у

весьма грешных, а красота духовная, ослепительная красота лучезарной, свето-носной личности, дебелому

и плотскому человеку никак недоступная. "Прекраснее же Христа", — Единого безгрешного, — "ничего

нет"."

Святой Дионисий Ареопагит, учение которого пребывает у самого начала святоотеческой мудрости,

утверждал: "Итак, превосходящее всякий свет Благо называется умопостигаемым Светом, поскольку оно

является источником преизобилующего светоизлияния, от полноты своей озаряющее всеобъемлющим,

всепроникающим и всепревосходящим сиянием всех разумных существ, пребывающих будь то во