Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

Нечаев, упомянутый в письме Майкову, одна из самых отвратительных фигур в русском

революционном движении, стал прототипом Петруши Верховенского, главного организатора того

кошмара, какой проявился в пространстве событий романа "Бесы". Убийство группой Нечаева в Москве

студента Иванова стало основой одной из сюжетных линий романа — убийства Верховенским Шатова.

Однако Верховенский вторичен, ибо обладает натурой пошлой и неоригинальной — даже во зле, им

творимом, несамобытной. Истинный источник всех бед, всего совершающегося абсурда таится в натуре

центрального персонажа — Николая Ставрогина.

В характере и судьбе Ставрогина видна явная потенция человекобожия, о котором грезил

Кириллов, пусть и не актуализованная в данных конкретных событиях. Но и потенция таит в себе

опасность, частично отражается в судьбах окружающих, реализуется в хаосе и кошмаре бесовских

действий.

Уровень Кириллова мелок, уровень Ставрогина пугает своей гибельной глубиной. Внешне

Ставрогин как бы самоотстраняется от всей революционной бесовщины, он отказывается от всех

соблазняющих предложений Верховенского, из презрения и равнодушия к тому. Правда, когда-то он

принимал участие в создании революционной организации, даже сочинил её устав, но скорее от скуки,

нежели по внутренней убеждённости, поэтому причастность свою к этой организации неоднократно

отвергает. Его острый ум способен подбросить Верховенскому некоторые важные идеи из чисто

отстранённого любопытства и опять-таки равнодушного презрения: идею убийства Шатова Ставрогин

выдумал. Потом он станет предупреждать Шатова о готовящемся убийстве, станет пытаться чуть ли не

запретить это преступление, — но ничего не сделает, чтобы остановить им подсказанное.

Характер Ставрогина узнаваемо напоминает в основных своих контурах натуру Печорина в её

развитии: как если бы лермонтовский герой не умер где-то по дороге из Персии, а вернулся в Россию и,

ещё более озлобленный, продолжил свои жестокие эксцентричности. Ставрогина легко было бы

причислить к типу лишнего человека, когда бы он не успел уже перейти в качественно иное состояние, так

что любой лишний рядом с ним покажется слишком ясен, прозрачен, даже отчасти примитивен во всех

проявлениях своего характера. "Великая праздная сила, ушедшая нарочито в мерзость" — точнейшая

характеристика Ставрогина, данная духовидцем Тихоном, принявшим исповедь его.

Ставрогин как бы безучастен к революционному мельтешению. Он погружён в свою частную

жизнь, личные интересы, без его воли пересекающиеся с действиями одержимых бесами нигилистов. А

между тем он какими-то таинственными связями соединён со всеми действующими лицами романа, и

именно его воля в конечном итоге вершит всё то, что обрушивается катастрофой на мирную

обывательскую жизнь безымянного губернского города в глубине российской действительности.

На Ставрогина едва ли не все взирают снизу вверх. Тут обнаруживается поклонение человекобогу,

должное корениться в душе едва ли не каждого обольщённого бесом. Вновь Достоевский обнажает тайну

красоты — красоты бесовской и губительной (отнюдь не спасающей мир).

Ставрогин одержим бесом (или бесами), о чём свидетельствуют с очевидностью его галлюцинации.

Ставрогин отвергает участие в событиях, которые являются сами эманацией (через влияние на

окружающих) его внутренних состояний и интенций. И тем самым он как бы и участвует в событиях

решающим образом. Но он пребывает уже в том состоянии, когда, как лермонтовскому Демону, "зло

наскучило ему".

"Это трагический, но и пророческий образ, — писал о Ставрогине Ильин, — человек, которому

даровано всё, кроме самого важного, — прекрасный нарцисс с покойником в сердце; концентрация

интеллекта и воли, но без любви и веры; исполин с парализованной душой, сверхчеловек без Бога. Как бы

всемогущий духовный аппарат, но без духа, а потому — без идеи, без цели, без радости в жизни".

Ставрогин в пространстве романа пребывает в состоянии надрыва, но надрыва, выражаемого не в

бурном взрыве эмоций, не в истерике, а в хладнокровной эксцентричности и бесчувственной жестокости к

людям. "...Душа его разлагается, — писал о Ставрогине Мочульский, и справедливо. — Смрад духовного

гниения заставляет его делать судорожные усилия, чтобы спастись".

Как и всякий душевный надрыв, ставрогинский заключает в себе стремление сильнейшей болью,

наслаждением от этой боли подавить непрекращающуюся боль души, невыносимую именно

монотонностью своей. В резких перепадах боли есть над тем своё преимущество. Череда надрывов в жизни

Ставрогина начинается, пожалуй, с женитьбы на Хромоножке.

Надрыв Ставрогина определён и раздирающим его душу, хотя и не изначально осознанным,

противоречием между красотой его, многими обоготворённой, и вульгарным уродством его же греха. Об