Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

этом с состраданием к преступнику говорит архиепископ Тихон после прочтения исповеди Ставрогина.

Человеку даже преступление хочется эстетизировать: иначе оно неподъёмным окажется для

гордыни. Искусство нового времени, заметим, преуспело в этом. Красота становится таким образом

пособницей греха.

Ставрогин даже и такую красоту поругал — и поставил себя в положение безысходное. Причину

этого автор раскрыл: позволил своему герою постоянно, в несомненном гордынном помрачении, повторять,

что он властен над собою, что он лишь по собственной воле совершает грех, но в любой момент может

оставить его. На поверку же Ставрогин уже не властен над собой: "какое-то злобное существо,

насмешливое и разумное", влечёт его и завершает всё гибелью в пучине безверия. Ставрогин уходит из

жизни самоубийством.

Ставрогин заблудился в поисках веры, заплутал в безверии. Оттого и утратил ориентиры и

критерии для отличения добра от зла. Ему стало всё едино.

Но хоть он и не различает истину, сама она в душе его присутствует, живёт, хоть и не распознанная

им самим. Оттого так серьёзно воспринимает его Шатов, высказывая перед ним самые задушевные свои

мысли: они находят отзвук и в душе великого грешника, но смешиваются с ложными страстями,

производимыми угнездившимся в этой душе бесом. Веры же для разделения правды и лжи в Ставрогине,

повторимся, слишком недостало. Гордыня его помутила многие души, с ним соприкоснувшиеся.

Идея замещения Бога человекобожием в романном пространстве впервые возникает в самом начале

повествования: при пересказе несуразной поэмы старика Верховенского. Аллегорическая форма, в которой

выражается богоборческая революционная идея, весьма прозрачна: "И, наконец, уже в самой последней

сцене вдруг появляется Вавилонская башня, и какие-то атлеты её наконец достраивают с песней новой

надежды, и когда уже достраивают до самого верху, то обладатель, положим хоть Олимпа, убегает в

комическом виде, а догадавшееся человечество, завладев его местом, тотчас же начинают новую жизнь с

новым проникновением вещей".

Именно от поколения нелепого мечтателя Степана Трофимовича перенимают идею безбожного рая

на земле следующие за ним идеологи и практики революционной бесовщины, очистив её попутно от всех

благодушных поэтических бредней.

Духовными отцами Нечаева были прекраснодушные Грановские, сакрализовавшие в своих

мечтаниях идеал свободы, равенства и братства (достаточно вспомнить, как возносил этого идола в своих

рассуждениях именно Грановский). И не кто иной, как Грановский, стал прототипом Верховенского-отца.

Достоевский убедительно доказал, что прекраснодушные революционные лозунги преобразуются у

бесов революции в губительные для жизни начала. Логический исход революционной идеологии —

шигалёвщина. Таков жестокий выход из надуманной жизни, в которой существовало едва ли постоянно

затуманенное мечтою сознание человека.

В основе всех действий Верховенского со товарищи — ненависть к России, которую они по правде

и не знали, и презрение к России, пригодной, на их иллюзорный взгляд, лишь к разрушению. У Петруши и

ко всему вообще выказывается одно презрение, но презрение не ставрогински-аристократическое, а мелкое,

пошленькое, гадкое вовсе.

Роман "Бесы" содержит и целый ряд пророчеств, в которых раскрыты общие закономерности

всякой революционной смуты. "...В Достоевском нельзя не видеть пророка русской революции, — писал

Бердяев в статье "Духи русской революции". — Русская революция пропитана теми началами, которые

прозревал Достоевский и которым дал гениально острое определение. Достоевскому дано было до глубины

раскрыть диалектику русской революционной мысли и сделать из неё последние выводы. Он не остался на

поверхности социально-политических идей и построений, он проник в глубину и обнажил метафизику

русской революционности. Достоевский обнаружил, что русская революционность есть феномен

метафизический и религиозный, а не политический и социальный. ...Для Достоевского проблема русской

революции, русского нигилизма и социализма, религиозного по существу, это — вопрос о Боге и о

бессмертии".

Главное: "...если в России бунт начинать, то чтоб непременно начать с атеизма". Верховенский и

начинает по-своему, с кощунства: с осквернения почитаемой в городе иконы Богородицы, в киот которой

он пускает через разбитое стекло живую мышь.

Достоевский предупреждает, что в смуту прежде ринутся те, кто не способен к реальному делу, кто

остался на обочине жизни, все эти вышвырки с неудовлетворёнными амбициями. Они найдут опору во всём

том, что нарушает установленный порядок вещей, во всяком греховном отклонении от правды и

справедливости.

Достоевский предсказал также и объяснил то мучительное наваждение при установлении новых

порядков, которое стало кошмаром в трагической реальности страны: шпиономанию: "Все они, от

неуменья вести дело, ужасно любят обвинять в шпионстве".