Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

Будучи следствием эгоцентризма, эгоизм Версилова сам же этот эгоцентризм питает и

поддерживает — и создаёт порочный замкнутый круг, из которого нет выхода.

Тут один из тупиков гордыни, точно указанный Достоевским с проницательностью поразительной.

Причина тупика ясна: невозможно любить Бога, одновременно презирая и не любя людей. Об этом

предупреждал апостол Иоанн Богослов (1Ин. 4,20-21). И далее: гордыня не остановится на мечте о Боге,

она и Его отвергнет в итоге. Тогда и явится спасительная крайность — рай на земле без Бога, что намечтал

себе Версилов в идиллической фантазии своей. Но как нельзя любить Бога, не любя человека, так и

человека невозможно возлюбить, отрицая Творца. Тупик, опять тупик.

Версилов страдает, как и все подобные ему, дробностью, нецельностью сознания и

мировосприятия: он осмысляет бытие по частям, порой в частных своих идеях будучи весьма глубок и

остроумен, однако не умея при том сопрягать частности в единство. Оттого он и противоречив во всём.

"Человек с двоящимися мыслями не твёрд во всех путях своих" (Иак. 1,8).

Вот это раздвоение и есть причина и одновременно следствие (ещё один порочный круг)

разорванности сознания Версилова. И Достоевский глубоко прозревает основу такой порочной

самозамкнутости, самоё раздвоенность натуры человека: "Знаете, мне кажется, что я весь точно

раздваиваюсь, — признаётся Версилов ближним своим. — Право, мысленно раздваиваюсь и ужасно этого

боюсь. Точно подле вас стоит ваш двойник; вы сами умны и разумны, а тот непременно хочет сделать

подле вас какую-нибудь бессмыслицу, и иногда превесёлую вещь, и вдруг вы замечаете, что это вы сами

хотите сделать эту весёлую вещь, и Бог знает зачем, то есть как-то нехотя хотите, сопротивляясь из всех

сил хотите. Я знал однажды одного доктора, который на похоронах своего отца, в церкви, вдруг засвистал.

Право, я боялся прийти сегодня на похороны, потому что мне с чего-то пришло в голову непременное

убеждение, что я вдруг засвищу или захохочу, как этот несчастный доктор, который довольно нехорошо

кончил... И, право, не знаю, почему мне всё припоминается сегодня этот доктор; до того припоминается,

что не отвязаться. Знаешь, Соня, вот я взял опять этот образ (он взял его и вертел в руках), и знаешь, мне

ужасно хочется теперь, вот сию секунду, ударить его об печку, об этот самый угол. Я уверен, что он разом

расколется на две половины — ни больше ни меньше".

Тут несомненна бесовская одержимость, ещё не персонифицированная как позднее, в случае с

Иваном Карамазовым, вступившим в беседу со своим специфическим двойником. Однако тот же бес сидит

и в Версилове, и природа его явно обнаруживает себя в той превесёлой вещи, к которой он принуждает

человека: "Когда Татьяна Павловна перед тем вскрикнула: "Оставь образ!" — то выхватила икону из его

рук и держала в своей руке. Вдруг он, с последним словом своим, стремительно вскочил, мгновенно

выхватил образ из рук Татьяны и, свирепо размахнувшись, изо всех сил ударил его об угол изразцовой

печки. Образ раскололся ровно на два куска... Он вдруг обернулся к нам, и его бледное лицо вдруг всё

покраснело, почти побагровело, и каждая черточка в лице его задрожала и заходила".

"...Аз бо есмь вертеп злых дел, отнюдь не имеяй конца греховному обычаю: пригвожден бо есть ум

мой земным вещам: что сотворю, не вем" (Молитва ко святому Иоанну Предтече).

"Чрезвычайная психологическая проницательность Достоевского, его талант проникать в тайные и

тёмные бездны человеческой души, побудившие Ницше назвать этого писателя единственным учителем

психологии наших дней, достаточно известны, — писал Франк. — Я хотел бы, однако, подчеркнуть, что

методическая предпосылка этой проникновенности состоит в том, что для Достоевского человеческая душа

— не особенная маленькая и производная область; она имеет бесконечные глубины, которыми укореняется

в последних безднах бытия и непосредственно связывается с Самим Богом — или же с сатаной, — а в

мгновения истинной страсти затопляется общими метафизическими силами бытия как такового.

Достоевского интересует лишь то, что имеет в человеческой жизни действительную реальность и в

качестве таковой пробивает стену обычного, общепринятого, кажущегося бытия; и эта реальность более не

является уединённой и ограниченной психической жизнью как таковой, но принадлежит уже, можно

сказать, к космическим или метафизическим силам бытия, для проявления которых индивидуальное

сознание есть лишь медиум".

Достоевский раскрывает, как бесовская одержимость подчиняет себе свободу человека, разрушает

личность. Так парадоксально проявляется следствие абсолютизированного своеволия: утверждение

своеволия есть отвержение воли Творца, что неизбежно ввергает человека во власть бесовскую, лишает его

истинно активной воли.

Однако зло не онтологично душе, но является, как учит Православие, лишь следствием