Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

инославие — замкнуто в своём отступничестве от Христа. "Наше назначение быть другом народов.

Служить им, тем самым мы наиболее русские. Все души народов совокупить себе. Несём Православие

Европе, — Православие ещё встретится с социалистами. ...Христианская правда, сохранившаяся в

Православии, выше социализма. Тут-то мы. и встретимся с Европой... то есть разрешится вопрос: Христом

спасётся ли мир или совершенно противоположным началом, то есть уничтожением воли, камнем в хлебы",

— отмечает он в Записной тетради за 1875—1876 годы, то есть в то самое время, когда публиковался

"Подросток".

Россия должна служить и служит Православию, и через него идее всечеловечества — таково

убеждение писателя. А не Европе просто, не прогрессу и не космополитичному общечеловеческому

сообществу, одному из измышлений абстрактного морализма просветителей XVIII столетия, прежде всего

Руссо. Всечеловечество, по Достоевскому, есть соборное единство во Христе. Противоположная идея —

общечеловечество — губительная соединённость людей вне Христа.

У Достоевского никогда не было идеи той "космополитической любви" как "удела русского

народа", в которой обвинял его К.Леонтьев.

Этот же комплекс идей проходит испытание на ином уровне понимания и жизненного опыта: в

судьбе Аркадия Долгорукого, заглавного персонажа романа, Подростка, незаконного сына Версилова. В

его чертах просматривается несколько размытые, а лучше сказать несформировавшиеся особенности

натуры самого Версилова.

Роман организован как своего рода исповедь, акт самораскрытия и самопознания Аркадия,

мучительный и неверный процесс, приблизительность которого сознаёт в первую очередь сам рассказчик.

Характер Подростка — опасная смесь мечтательности, амбициозности с полной неуверенностью в

себе. Версиловская гордыня в Аркадии не подкреплена версиловскими же глубиною натуры и остротою

ума, что естественно и отчего он сверх меры мнителен, постоянно боится показаться смешным (признак

укореняющейся гордыни). Гордыня рождает в нём и нелюбовь к людям, пусть и показную отчасти, перед

самим собою напоказ выставляемую, но всё же нелюбовь: "С двенадцати лет, я думаю, то есть почти с

зарождения правильного сознания, я стал не любить людей. Не то что не любить, а как-то стали они мне

тяжелы". Это чувство влечёт за собою жажду самообособления в некоей "скорлупе". "Уединение —

главное, — признаётся герой, повторяя это во многих местах своих записок, — я ужасно не любил до самой

последней минуты никаких сношений и ассоциаций с людьми...". Отчасти нарочитое угрюмство Подростка

обусловлено обстоятельствами его существования, жизни отданного на воспитание чужим людям,

лишённого любви и ласки ребёнка, обижаемого посторонними слишком часто.

По всем признакам в Аркадии развивается желание выработать в себе самодостаточную

индивидуальность западного типа. Это естественно при навязывании самому себе равнодушия к Богу,

отчасти показного, должно признать.

Разумеется, перед Подростком не может не обнаружить себя мучительный вопрос: как

существовать без Бога? Первое прибежище — мир мечты, мир некоей надуманной им себе

"ротшильдовской идеи". Аркадий — ещё один вариант типа мечтателя, традиционного для творчества

Достоевского. В своей "самой яростной мечтательности" этот герой соединяет в себе и неизбежные для

того свойства: он эгоист, он тянется к свободе, понимаемой как безграничность эгоизма: "Личная свобода,

то есть моя собственная-с, на первом плане, а дальше знать ничего не хочу". В Аркадии наметился в

зародыше "подпольный человек", терзающийся неудовлетворённым тщеславием.

В этом своеобразие натуры Подростка. В нём сосредоточено множество знакомых уже и по

прежним персонажам Достоевского черт характера, каждая из которых при завершённости развития грозит

превратиться в совершеннейшую банальность. Но дело в том, что они, черты эти, неразвиты и составляют

вместе незавершённость, зыбкость, текучесть, неустановленность — как формы, так и содержания.

Незавершённость индивидуальности Подростка внутренне противоречива: она и оригинальна, и

тривиальна по своим интенциям.

Окончательная формула, в которую отливаются довольно ординарные, нужно признать, фантазии

Подростка, проста: "Да, я жаждал могущества всю мою жизнь, могущества и уединения".

Аркадий сознаёт, что деньги легче всего могут придать материальность любой мечте.

Если вникнуть в рассуждения Аркадия, то обнаружится, что под свободой он разумеет

обеспеченную материально свободу предаваться самым необузданным мечтам. Он сладострастно мечтает

о некоем тайном, внешне никак не проявленном ощущении собственного могущества. Его грёзы слишком

напоминают ощущения пушкинского Барона, скупого рыцаря, одного из самых мощных мечтателей в

русской литературе. Не случайно цитирует мечтатель Достоевского строчки из знаменитого монолога