Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

Смирение, полное, истекающее, не из тайных соображений корысти наемника у Отца Небесного,

но из самой натуры любящего сына, — сущностная особенность характера Макара Долгорукого.

Проявляется его смирение бесхитростно, но не становится оттого менее прекрасным.

Поэтому именно Макар Иванович, в котором Подросток предчувствует "почти безгрешное сердце",

способен узреть мечтательную измышленность мира, основанного на стяжании земных сокровищ,

утвердить словом и примером реальность богатства сокровищами духовными: "Да что в мире? —

воскликнул он с чрезмерным чувством. — Не одна ли токмо мечта? Возьми песочку да посей на камушке;

когда жёлт песочек у тебя на камушке том взойдёт, тогда и мечта твоя в мире сбудется, — вот как у нас

говорится. То ли у Христа: "Поди и раздай твоё богатство и стань всем слуга". И станешь богат паче

прежнего в бессчётно раз; ибо не пищею только, не платьями ценными, не гордостью и не завистью

счастлив будешь, а умножившеюся бессчётно любовью. Уж не малое богатство, не сто тысяч, не миллион,

а целый мир приобретёшь!"

Собственно, именно эта мысль единственно противостала в романе ротшильдовской мечте

Подростка.

Над всем сцеплением идей, построений и нестроений, сомнений и терзаний внутренних

возобладала нехитрая духовная истина. Истина Христова. Ибо герой Достоевского лишь повторяет, со

своими пояснениями, заповедь Спасителя.

В конце романа Подросток ещё далёк, разумеется, от полноты религиозного миропонимания, но

вектор его поиска явно направлен в сторону, противоположную прежней "идее".

Для самого же Достоевского многие проблемы, проявленные в романе "Подросток", становятся как

бы окончательно разрешёнными, другие близкими к тому. Но художественная задача создания идеального

образа положительно прекрасного человека, к чему он настойчиво приближался, не могла не тревожить его

творческого воображения. Эта мучительная проблема возвысилась не только перед творческим сознанием

русского писателя, но и перед литературою секулярного мира вообще: возможно ли в истинной полноте

эстетическое освоение идеального начала в бытии человека?

8

"Признаюсь, не желал бы я быть романистом героя из случайного семейства!

Работа неблагодарная и без красивых форм. Да и типы эти, во всяком случае, — ещё дело текущее,

а потому и не могут быть художественно законченными. Возможны важные ошибки, возможны

преувеличения, недосмотры. Во всяком случае, предстояло бы слишком много угадывать. Но что делать,

однако ж, писателю, не желающему писать лишь в одном историческом роде и одержимому тоской по

текущему? Угадывать и... ошибаться" — читаем мы на последней странице "Подростка" как своего рода

авторский комментарий не только к этому роману Достоевского, но едва ли не ко всему его творчеству, ибо

случайные семейства у него изображаются повсеместно.

Однако семейная хроника "Братья Карамазовы" (1878—1880), грандиозное художественное

полотно, завершившее творчество движение Достоевского, более иных созданий его сопрягается именно с

идеей случайности семейных связей, с трагедией распадения того единства, на каком только и может

держаться цельность общественного бытия.

Это не могло не тревожить Достоевского особенно: там, где разрушается малая Церковь, семья, там

рождается угроза соборному единству Церкви Христовой. Ибо непрочность семьи едва ли не всегда

обусловлена разрушением идеи отцовства. Идея же эта, как идея сакральная, именуется от Отца Господа

нашего Иисуса Христа (Еф. 3,14-15). "Атеистическая революция неизбежно совершает отцеубийство, —

писал Бердяев, осмысляя идею Карамазовых, — она отрицает отечество, порывает связь сына с отцом".

Идея отцовства расшатывалась с двух концов: от недостоинства отцовского и от сыновнего

рационального прагматизма.

Конечно, Церковь Христова неколебима и врата ада не одолеют её (Мф. 16,18). Но в конкретно-

историческом бытии, и не всей Церкви, а лишь в части её, она может быть повреждена и ослаблена:

отрицать такое опытное знание бессмысленно. Достоевского это не могло не тревожить. Понимая Церковь,

вслед за Хомяковым, как единство благодати Христовой, пребывающей во множестве покоряющихся

благодати, Достоевский мучительно переживал именно пренебрежение к тому, что должно быть стяжаемо

человеком в его земном бытии, прежде всего, через воцерковлённость семейную.

Разумеется, внешние силы много потрудились над разрушением идеи семьи (революционеры

включили это в свою программу). Но бесы успешно действуют лишь там, где оскудевает сила веры.

Главная причина торжества духа разрушения — в начинающемся внутреннем распаде апостасийного мира.

Вот боль Достоевского.

В "Братьях Карамазовых" стержневой связью всей идейно-эстетической конструкции романа

становится противостояние Ивана и Алёши, все остальные коллизии и сюжетные ходы тем или иным