Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

"всех и вся и за всё": поэма об Инквизиторе и Христе является на свет именно как ответ на это утверждение

Алёши. Для Ивана Христос не имеет права прощать, ибо допускает зло в мире.

Но Бог пребывает в вечности, и не зная её законов, мы должны свободным волеизъявлением (не для

того ли и дарована нам свобода?) приять веру в их над-мирность. Пути Создателя непостижимы

рациональным образом, но только на уровне веры. Это тайна, та тайна, о которой говорил Макар Иванович

Долгорукий и которую окончательно обозначил старец Зосима: "На земле же воистину мы как бы

блуждаем, и не было бы драгоценного Христова образа перед нами, то погибли бы мы и заблудились

совсем, как род человеческий перед потопом. Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам

тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни

наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных. Вот почему и говорят философы, что сущности вещей

нельзя постичь на земле. Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад Свой, и

взошло всё, что могло взойти, но взращённое живёт и живо лишь чувством соприкосновения своего

таинственным мирам иным; если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает и взращённое

в тебе. Тогда станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь её".

В этих словах старца и разъяснение судьбы Ивана. Он отверг тайну —- и возненавидел жизнь, как

бы ни старался уверить себя в любви к ней. Смердяков, не имеющий Ивановой иезуитской изворотливости

ума, обнаружил таящееся в душе Ивана откровенно.

Должно лишь отметить, что измышленный Иваном Инквизитор прекрасно сознаёт необходимость

завораживающей сознание людей тайны. Но тайна Инквизитора — его служение сатане. Старец же

возвещает о таинственной связи человека с Творцом.

Достоевский проясняет истину, противополагая и сопоставляя суждения старца с утверждениями

его антагониста, Инквизитора. Писатель обнаруживает парадокс: одна и та же мысль, которая в устах

святого несёт в себе высшую правду, — у его оппонента оборачивается абсолютной ложью.

Так, Инквизитор, обвиняя Христа, приводит важнейший для себя довод: "Вместо твёрдого древнего

закона — свободным сердцем Должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в

руководстве Твой образ перед собою...". Старец Зосима говорит как будто то же самое: "На земле же

воистину мы как бы блуждаем, и не было бы драгоценного Христова образа перед нами, то погибли бы мы

и заблудились совсем, как род человеческий перед потопом". Правда старца в том, что свобода человека

может осуществиться только в приятии им Христа как единственно верного ориентира в блужданиях

земного бытия (при отсутствии же такого руководства — гибель, как у человечества до потопа),

Инквизитор отвергает достаточность образа Христова для предоставленного собственному свободному

выбору человека: "И вот вместо твёрдых основ <...> Ты взял всё, что есть необычайного, гадательного и

неопределённого, взял всё, что было не по силам людей..." И поэтому он отвергает Христа и идёт в

услужение к отцу лжи. Так проявляется корень всех разногласий, и всё прочее есть лишь следствие этого

основного.

Поэтому от человека требуется решение иного уровня, нежели простое логическое умозаключение

— и в том единственный выход для него. Способен ли человек на то?

"Достоевский открывает метафизическую близость к человечеству Бога во Христе, и показывает

весь ужас материалистической установки замалчивания образа Божьего в человеке. Высшим злом для

Достоевского является попытка установить добро без Бога" — в этой мысли архиепископа Иоанна

(Шаховского) раскрывается всё та же высокая истина: борьба со злом, совершающаяся без Бога, без Его

помощи одними внешними средствами есть лишь увеличение зла. Но для Достоевского недостаточна одна

лишь моральная сторона учения Христова (и обращение единственно к ней за помощью). Основой

преображения мира может стать, по убеждению писателя, лишь таинство Боговоплощения.

Ивана подвело роковое непонимание свободы, которую он мыслит как своеволие, тогда как она

заключается в отсечении своеволия. Парадокс этот только кажущийся, ибо отсечением своеволия и полным

приятием воли Творца только и можно стяжать Дух, выражающий полноту именно свободы.

"Господь есть Дух; а где Дух Господень, там свобода" (2 Кор. 3,17).

Подчинение себя воле Божией есть именно свободное волевое действие.

Отвержение сокровищ на земле ради свободы — вот то, что ставит в вину Сыну Божию

карамазовский Инквизитор. Заметим, что и он в отсечении своеволия видит идеал общественного

жизнеустроения, однако за отсечением своеволия он не в силах разглядеть истинной свободы Христовой:

внутреннего свободного волеизъявления человека в стремлении к Богу. Инквизитор сопрягает с отсечением

своеволия понятие насилия.