Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

Свобода дарована всему роду людскому. Это предполагает соборную ответственность человека за

всякое проявление греха в земном бытии — таково одно из глубочайших убеждений Достоевского, и в

"Братьях Карамазовых" он несколько раз высказывает мысль: "все за всех виноваты". О том говорит и

старец Зосима: "...чуть только сделаешь себя за всё и за всех ответчиком искренно, то тотчас же увидишь,

что оно так и есть в самом деле и что ты-то и есть за всех и за вся виноват. ...Если возможешь принять на

себя преступление стоящего пред тобою и судимого сердцем твоим преступника, то немедленно приими и

пострадай за него сам, его же без укора отпусти".

Человеческое сообщество есть единство, и поэтому судьба всех отражается на каждом, как и судьба

каждого даёт о себе знать в судьбе всеобщей. Об этом писал Апостол:

"Посему страдает ли один член, страдают с ним все члены; славится ли один член, с ним

радуются все члены" (Жор. 12,26).

Грех и боль каждого отзывается во всех. Так и только так можно осмыслить проблему страдания

детей. Ребёнок, разумеется, не ответствен по закону времени, по закону же вечности ответственность

может распространяться и на него (и распространяется, поскольку он не может избежать страдания).

"...Страдания детей, — заметил Розанов, — столь несовместные, по-видимому, с действием высшей

справедливости, могут быть несколько поняты при более строгом взгляде на первородный грех, природу

души человеческой. ...В душе человеческой сверх того, что в ней выражено ясно и отчётливо, заключен

ещё целый мир содержания, не выраженный, не проявленный. ...Беспорочность детей и, следовательно,

невиновность их есть явление, только кажущееся: в них уже скрыта порочность отцов их, и с нею — их

виновность; она только не проявляется, не выказывается в каких-нибудь разрушительных актах, т. е. не

ведёт за собою новой вины, но старая вина, насколько она не получила возмездия, в них уже есть. Это

возмездие они и получают в своём страдании".

Это также требуется принять на веру. Мы сознаём судьбу страдания ребёнка (и даже смерть его) в

категориях земного бытия, в вечности же всё это должно восприниматься качественно иначе. Поэтому бунт

Ивана есть не что иное, как попытка переложить вину собственную, то есть вину человека, человечества,

— на Бога. Оборачивается это хулою на Духа, усугублением виновности человека.

Перед лицом вечности все сомнения Ивана Карамазова представляются лишь бессмысленной

суетою. Все доводы, здесь приведённые для разъяснения неистинности позиции Ивана, вовсе не логические

аргументы. Или они воспринимаются на уровне духовном, либо не воспринимаются никак.

Однако все эти суждения и вовсе не нужны, если поразмыслить. Дело в том, что обличения Ивана

направлены не против Бога, а против дьявола, хотя обличитель и сам о том не догадался. В запале

красноречия Иван восклицает: "Для чего познавать это чёртово добро и зло, когда это столького стоит? Да

ведь весь мир познания не стоит тогда этих слёзок ребёночка к "Боженьке". Я не говорю про страдания

больших, те яблочко съели..." Так ведь он прав абсолютно. Страдания (и слезинка ребёнка с ними) пришли

в мир именно после "яблочка", после познания добра и зла. Страдания стали расплатой за познание. Иван

бессознательно называет добро и зло "чёртовым", и опять прав по-своему: их познание совершилось через

дьявольский соблазн. И оказалось, не стоило познание такой цены. Вот что утверждает Иван: он называет

истинную цену первородному греху, т. е. познание оплачивается слезой ребёнка. Кто же виноват? Бог,

Который предупреждал об истинной цене? Или лукавый, повесивший фальшивый ценник: "будете как

боги" (Быт. 3,5)? Или человек, отвергший Истину и доверившийся обману? Иван Карамазов олицетворяет

собою виновное, но прозревшее наконец человечество. Прозревшее — и не догадавшееся о своём

прозрении.

В словах Ивана — неосознанное им отречение от дьявола.

Это ли не теодицея, о которой так много говорят в связи с творчеством Достоевского?

Профанный мир реализовал оба способа по-земному понимаемой борьбы со злом, часто соединяя

их неразрывно, в двух внешне несходных поистине феноменах: в идее революционного переустройства

мира и в принципе юридизма, должного, напротив, упрочить существующий миропорядок. Всё

усугубляется тем, что то и другое имеет тягу к само-абсолютизации. То есть претендует на сакральность

собственной природы.

Во всяком революционном разгуле нетрудно заметить его направленность против носителей зла

(как то понимают конкретные идеологи данной революции) и на установление нового порядка через

революционное насилие, ограничение свободы предназначенных быть осчастливленными этим

произволом. Бесовскую природу революции Достоевский исследовал достаточно полно в прежних своих

романах. Можно лишь добавить, что Иван Карамазов также являет собою тип подлинного революционера,