Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

как и Смердяков, — а что они лишены возможности реализовать себя в таковом качестве, не их вина.

Компрометация авторитетности абсолютизированного принципа юридизма — осуществляется в

последнем романе писателя.

Именно под воздействием мысли Достоевского Бердяев сделал точный вывод: "Юридизация и

рационализация Христовой истины и есть переход с пути свободы на путь принуждения". Принуждение же

несвободой всегда рождает зло, то есть имеет следствие, противоположное намерению.

Представление о принципе юридизма как о гаранте установления истины и действия поистине

является чистой абстракцией, поскольку в реальном мире поиск истины часто подменяется утверждением

интереса — личного, корпоративного, социального, экономического и т.п. Человек, быть может, и желает

её, истину, отыскать в правовом пространстве, но поскольку в профанном правосознании нет опоры на

абсолютные критерии, то и понятие истины может меняться в зависимости от конкретных ситуаций, и

объявленное сегодня преступлением, завтра может таковым и не оказаться. Это не может не вносить

сумятицы в умы и не множить держателей принципа "всё позволено".

Достоевский, разумеется, не против закона: он против абсолютизации принципа права.

И важно, что именно наперекор судебному трюкачеству, Дмитрий Карамазов, равно как и сам Иван,

начинают сознавать себя отцеубийцами. Если бы люди закона и впрямь были бы заинтересованы в

установлении юридической истины, они обязаны были бы оправдать Митю; о вине Ивана на уровне

уголовного права речи быть не может и вовсе: да, рассуждал о вседозволенности, да, уехал в решающий

момент из города, но не сторож же он брату Дмитрию. Однако оба желали смерти отца. Иван, наверное,

знал о готовящемся преступлении, на которое сам же и вдохновил Смердякова своим мыслеблудием.

Осознание этого совестью, а не рассудком, приводит братьев к надрывному ужасу перед своим

грехом. В кошмаре ареста в Мокром Митя видит сон, в котором являются ему жестокие вопросы о бытии

зла в мире (и в котором образ "слезинки ребёнка" обретает новую основу). Страшное прозрение уже

зарождается в нём: виноват в этом он сам. Все виноваты за всех и во всём. Это заставляет его ощутить

необходимость самому же и исправить совершающееся в мире: "И чувствует он ещё, что подымается в

сердце его какое-то никогда ещё не бывалое в нём умиление, что плакать ему хочется, что хочет он сделать

что-то такое, чтобы не плакало больше дитё, не плакала бы и чёрная иссохшая мать дити, чтобы не было

вовсе слёз от сей минуты ни у кого и чтобы сейчас же, сейчас же это сделать, не отлагая и несмотря ни на

что, со всем безудержем карамазовским".

"Умиление есть непрестанное мучение совести, которое прохлаждает сердечный огонь мысленною

исповедью перед Богом" — эта мысль преподобного Иоанна Лествичника хорошо разъясняет

совершившийся в Мите внутренний переворот. "Безудерж карамазовский" — Мите без него невозможно,

такова его натура. Но первое же действие Мити после вхождения в сердце его умиления — согласие

признать себя отцеубийцей. Объяснение тому он даёт простое:

— Я хороший сон видел, господа, — странно как-то произнёс он, с каким-то новым, словно

радостью озарённым лицом.

Позднее он так раскрывает перед Алёшей своё состояние: "Зачем мне тогда приснилось "дитё" в

такую минуту? Отчего бедно дитё? Это пророчество мне было в ту минуту! За "дитё" и пойду. Потому что

все за всех виноваты. За всех "дитё", потому что есть малые дети и большие дети. Все — "дитё". За всех и

пойду, потому что надобно же кому-нибудь и за всех пойти. Я не убил отца, но мне надо пойти. Принимаю!

...Да здравствует Бог и Его радость! Люблю Его!"

То есть там, где Иван только словоблудит, обвиняя Всевышнего, Митя берёт на себя вину и

страданием вызывается преодолеть зло, принимая это как высшую справедливость.

Покаянный надрыв Ивана завершается в суде также признанием в отцеубийстве. А затем следует

страшная сцена: Иван называет в качестве свидетеля своего — беса. Это вызывает у всех волнение.

"...Стража уже подоспела, его схватили, и тут он завопил неистовым воплем. И всё время, пока его уносили,

он вопил и вскрикивал что-то несвязное".

"Ибо нечистые духи из многих, одержимых ими, выходили с великим воплем..." (Деян. 8,7).

Внешней силе закона Достоевский противопоставил внутреннюю правду Христова милосердия.

Достоевский обозначил в романе все следствия утраты веры, все начатки процесса разложения

жизни на уровне личности и на уровне общества: и бессознательный поиск идеала несмотря ни на что,

проявляющий себя и в уродливых формах, даже в виде пустейшей мечтательности (Митя), и

абсолютизацию относительных земных ценностей (Инквизитор), и гедонистический аморализм (Фёдор

Павлович), и идеологию (Иван Карамазов), и практику вседозволенности (Смердяков).

И в этот мир апостасийного хаоса он погружает положительно прекрасного героя своего, Алёшу.