Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

поэта лукавый образ. И поэт ставит его, денницу, выше святых Владык, наводящих "лишь унылость, тоской

венчанную" (стихотворение "Мы поклонялися Владыкам..."). В подоснове всего — сологубовское

святотатственное отождествление несоединимого: "Познаем, что Бог и Дьявол — одно и то же". Он пишет

это в статье с недвусмысленным названием "Человек человеку — дьявол" (1907), в которой разводит

словоблудие, обильно используя разного рода богословские рассуждения, библейские образы и т.д.

Подлинно серьёзного в этом ничего нет, но соблазнительно тем, что увлекает нестойкие души в полёт

вольной фантазии.

Поэт соблазняет не только по обету, но, кажется, и по зову внутреннему. Ибо он славит своего

отца, обращаясь к нему как к Богу.

Но почему только Богу не послужить? Для Сологуба это бессмысленно. Поэтому ему можно и

покощунствовать, как, например, в стихотворении "В день Воскресения Христова...", так, что и повторять

не хочется. Для Сологуба молитва к Богу бессмысленна, поскольку Им всё начертано изначально ("Объята

мглою вещих теней..."). Поэт приравнивает Бога к неумолимому року: предначертал и — отвернулся от

мира.

Неизбежное следствие этого — в ощущении богооставленности мира, в ощущении всевластия

дьявола. Однако в таком случае, что может родиться в душе человека, кроме уныния и отчаяния?

У Сологуба даже не просто тоска, а полное отвержение Творца: если творение таково, то Создатель

— каков? И Церковь также бессильна и безнадежна.

На что же опереться в этой тоске? Именно собственное творчество делает поэта, в его сознании,

подобным Богу, потому что создание собственного мира позволяет отринуть сокровища как земные, так и

небесные.

Я — бог таинственного мира, Весь мир в одних моих мечтах. Не сотворю себе кумира Ни на земле,

ни в небесах.

Моей божественной природы Я не открою никому. Тружусь, как раб, а для свободы Зову я ночь,

покой и тьму.

"Будете как боги..." Всё тот же соблазн сатаны.

У Сологуба мир становится теоцентричным, только божественное начало в нём —

самообожествившее себя Я поэта. Но только это не реальный мир, а измышленный. И в этом мире он

совершает литургию самому себе. Подобным вздором наполнены несколько страниц статьи "Я. Книга

совершенного самоутверждения" (1906). Всякая тяга к самоутверждению — банальность. Любопытно

только, в каких формах проходит самоутверждение. У Сологуба всё доходит до кощунства.

Сологуб выводит для искусства единый закон, вне которого нет поэзии: "Поэт — творец, и иного

отношения к миру у него в начале и быть не может". Трудно при том избавиться от соблазна. Сологуб свой

мир творит, и ничего иного знать не желает. А каков мир сотворенный?

Настоящая жизнь — в грёзах о сказочной земле Ойле, о которой он пишет цикл стихотворений под

названием "Звезда Маир". Им восторгался Блок, увидевший в Ойле нечто родственное своим душевным

грёзам.

Грех всё это — вот что. Они лишают человека мужества, несут душевную расслабленность,

обессиливают для внутренней брани. Мир дан человеку Творцом не для бегства из него, но для духовного

возрастания в нём — "многими скорбями" (Деян. 14,22).

Не сказать, что Сологуб вовсе отвращается от мира. Так, он пишет вдохновенные "Гимны родине"

(1903) — Святой Руси, а не призрачной Ойле. Он откликается на революционные события, особенно

наполняется надеждой в 1905 году, и скорбит, что упования не сбылись. Вдруг воспевает пролетария-борца

("Весёлая песня", 16 ноября 1905). Но это всё недолгие эпизоды в его поэзии.

После событий 1917 года поэзия Сологуба обращается к античным образам: Амур, Психея, Диана,

Аполлон, Афродита... Дионисийская стихия вдруг становится слишком притягательной для старого поэта.

Кажется, поэт обращается к этим традиционным для поэзии образом, чтобы полнее сознать то, что всегда

воспринималось им как жестокий Рок. Мы прослеживаем судьбу поэта, почти не вмешиваясь в неё своими

долгими суждениями: всё порой прояснено самими образами, которыми изъясняется он сам. А порой так

затуманено, что невозможно сознать строй его понятий. У Сологуба оказываются в смешении сущности

разных уровней и систем, в Истине не соединимые.

В конце своего творческого пути поэт вступает с читателем в некую аксиологическую игру,

опровергая истинность своей ценностной системы, пытаясь переиначить весь семантический строй

собственной поэзии. Нет, ясности нет в его сознании, в его душе. Обращаясь к "таинственному гению",

вдохновителю своей поэзии, он признаётся:

Не знаю, какому Началу

Ты служишь, Добру или Злу,

Слагаешь ли гимны Ваалу

Иль кроткой Марии хвалу.

Со мной ты вовек не лукавил,

И речь твоя вечно проста,

И ты предо мною поставил

Непонятый образ Христа.

Всегда ты правдив, мой вожатый.

Но, тайну святую тая,

Не скажешь ты мне, кто Распятый,

Не скажешь ты мне, кто же Я!

И это можно понять как подлинный итог жизненного искания поэта. Искания, завершившегося

ничем.

Проза Сологуба развивает в иной эстетической стихии то, что было обретено им в поэзии. И он