Веревочная баллада. Великий Лис

Но радоженская погода была обманчива: свежесть утра растаяла под лучами теплого солнца. Выйдя из Хором, Илия увидел Рогневу у одной из правительственных машин. Они поздоровались, сели в автомобиль, и кортеж тронулся. Ехали сравнительно долго – госпиталь располагался на отшибе. Беженцев из Вольниц и окрестностей насчитывалось пятьдесят шесть человек, включая двух младенцев. Они громко кричали на руках матерей, как и несколько детей постарше. У каждого человека здесь была своя история спасения: выехали за город раньше; уходили семьей собирать грибы и смогли уйти лесными тропами; некоторых тайком отпустили пожалевшие их кнудские солдаты. Тристан передал пожертвования госпиталю, пока Илия общался с уцелевшими. Единственной старушке из всех беженцев Рогнева объясняла, что король Эскалота желает помочь в войне с Империей. И хотя пожилая женщина сначала плакала и целовала Рогневе руки, прося защитить Радожны и отомстить, услышав о вмешательстве Эскалота, она замахала руками и замотала головой в хлопковой косынке.

– Не надо нам. Не надо такого! – кряхтела она, отказываясь и словами, и жестами. Старица быстро забыла, что Илия говорит по-радожски, и обратилась к Рогневе. – Нам эта господская помощь не нужна. Они сначала помогут, потом их отсюда не выгонишь!

Рогнева взглянула на Илию, и в ее лице можно было прочесть и тактичное извинение за грубость, и утверждение, что народ не пожелает союза, пока не увидит в нем крайней нужды. Илия подал знак не объясняться и не переводить. Он все понимал: и радожскую речь, и радожские опасения.

– Бабушка, – по-свойски обратилась к старушке Рогнева. – Мы вам Федотку привезли. Слушать будете?

– Федотку… – устало повторила она. – Федотку будем. Пусть хоть отвлечет.

Прочие беженцы ее поддержали, как, впрочем, и в мыслях о военном союзе. В приемный покой зашел Федотка. В этот раз на нем были черные армейские сапоги, форма и единственная диковинка – венок из полевых цветов на голове, из клевера и одуванчиков, которые можно было собрать с городских клумб. А по вискам вились, будто височные кольца, две круглые серьги, приколотые к венку. При взгляде на него лицо Рогневы почернело, будто на него упала грозовая вуаль. Она стиснула губы, зажала подол в кулаке, а потом поднялась, опираясь на посох, и вышла в коридор. Все ее сопровождение и делегация Илии поспешили следом. Илия нагнал Рогневу и осторожно спросил, что случилось.

– Еще один воевода занял город-укрепление, – резко ответила она.

Илия удержался от вопросов, пока они не доехали до Хором. Рогнева извинилась и попросила отложить их разговор до завтра, напоследок уняв королевское любопытство: «Федотка сказал».

– Так вы же даже не говорили, – заметил Илия.

Рогнева хмыкнула и поправила волосы.

– Но это хорошо, что у него в венке колосьев не было. Значит, горожане воеводу не поддержали, – без тени мелькнувшей до того улыбки сказала она.

И Илия понял, что Рогнева ему доверилась. Хотя причин он не находил, кроме одной – ей больше не у кого было просить поддержки в ее тайном замысле.

Вечером Илия выложил Тристану все, что узнал, как на духу – все свои припасенные опасения. Тристан раздраженно хохотнул:

– Я голову ломал, какой этот Федотка странный! Не то прикидывается придурковатым, не то… Я даже подумал, что он, ну, тоже, – шепотом договорил Тристан.

– Чего «тоже»? – не понял Илия.

– Фея, – беззвучно пошевелились губы Тристана.

– А. Да ну! Хотя, – задумался король, – он будто может диктовать народу, что делать, кого обласкать, от кого отвернуться. Он у них рупор пропаганды.

– Вот-вот. Для простого человека дивное свойство!

Прошуршав мозолистыми руками, Илия вздохнул:

– У меня такое чувство странное.

– Эльфред? – заботливо поинтересовался Тристан и полез в саквояж с зельями Джорны.

– Да непонятно. Может, и Эльфред. Представь, я им действительно сочувствую.

– Кому? – удивился Тристан, замерев со склянкой в руке.

– Радожцам, – ответил Илия, будто это было очевидно.

– Понятное дело. Мы это все пережили. Жаль их, – Тристан говорил, но несколько безучастно, что шло вразрез со смыслом сказанного.

Илия еще на фронте заметил, что Тристан очерствел. Внешне он был так же участлив, милосерден и великодушен, как при их знакомстве, но и в окопах, и после, по возвращению с войны, его лучшие качества будто держались только на правилах негласного рыцарского кодекса. Словно тепла и любви в нем оставалось так мало, что он берег их для близких – Илии, Ронсенваль и пальеров, – а для всех прочих имел только инструкции. Илия же, напротив, не знал, на кого еще потратить избыточные чувства.

– Возможно, для монарха я слишком впечатлительный и сердобольный, но мне очень симпатичны радожцы – и даже их идеи, – робко признался он, когда Тристан его с первого раза не понял.

Рыцарь посмотрел на сюзерена с изумлением.

– Ты меня не пугай.

– Да чего пугать! Эльфреду и мне самому близка идея братства…