Верхний мир

– Дальше – уравнения древних египтян, с помощью которых строились пирамиды, – продолжал бубнить он. – Те же самые, которыми века спустя прославился Пифагор. А те чуваки, которые общались 256-разрядным двоичным кодом за столетия до изобретения компьютеров! – Слова хлестали из него неконтролируемым потоком. – Или тот мусульманский математик, который придумал числа от одного до девяти, чтобы купцы смогли разговаривать о деньгах, и все, чему научился, свел в один предмет под названием «аль-джабр»! Математику человек изобрел, чтобы упростить себе жизнь, но по дороге что-то случилось: наше создание начало ходить и говорить само по себе. И делать всякие неразумные, неестественные вещи.

Я подняла глаза от телефона: доктор едва не левитировал над стулом, а голос с каждым новым словом дрожал все сильнее.

– Ты только подумай, какое это безумие! Парень по имени Альберт Эйнштейн записывает рандомные уравнения про свет и время – те самые, с которыми мы сейчас работаем, – пока делает какую-то офисную работу. Потом люди, которым нужны большие пушки, берут его каракули и создают атомное оружие, которое убивает сто сорок шесть тысяч человек за раз. Сто сорок шесть тысяч человек! – повторил он, щелкая пальцами. – Раз – и нету! Да, у физики есть такие божественные силы. Она может объяснять прошлое, предсказывать будущее. Давать жизнь. И отнимать ее.

Пять секунд.

Сердце у меня тяжело колотилось о ребра.

– И в тебе эта сила тоже есть, Риа. И как только ты это осознаешь…

– Вы же знали мою мать, так? – Я положила телефон на стол экраном вверх.

И, не дождавшись, пока нижняя челюсть у него встанет на место, нажала:

– Вы оба были на месте убийства вечером пятнадцать лет назад.

– Откуда ты…

– Отвечайте на вопрос. И не смейте мне больше врать.

Я нажала «плей» на тринадцатисекундном клипе с камеры наблюдения. Раздались выстрелы. Крики. Бог знает, как там вообще умудрился кто-то выжить. Но он-то как-то выжил.

– Выключи.

Он, ясное дело, не мог видеть вспышку красного света, затопившую экран на полпути до конца, но держался за виски так, словно чувствовал ее.

– Пожалуйста, выключи.

Я и пальцем не пошевелила. Решила выстрадать до конца. И он пусть тоже страдает.

Бросила взгляд на его ноги. Все, других признаний не нужно. Подождала, пока тишина в комнате загустеет, и только тогда открыла рот.

– Мне нужны объяснения. Немедленно.

Он выпрямился.

– Пятнадцать лет… Все пятнадцать лет я ждал этого момента. Но все равно жалею, что у меня не было еще хотя бы одной недели – подготовить тебя…

Подготовить? К чему?! Я бы заорала, если бы не была уже напрочь парализована яростью.

Но, несмотря на отсутствие еще одной недели, передо мной сидел человек, пугающе готовый. Нет, не готовый даже… – хуже. Страшнее – он сам жаждал того, что вот-вот случится.

– Полагаю, пора мне рассказать, зачем я здесь, Риа, – возвестил он. – И что на самом деле случилось с Надьей.

Он вытащил из рюкзака записную книжку – ту самую потрепанную тетрадку, которую я там нарыла в день нашей первой встречи.

– Я даже не был уверен, что ты жива. Я собирался сдаться. Бросить тебя. Бросить все. – Он медленно выдохнул и положил тетрадь на стол. – Каждый день я думал сжечь эту вещь. Даже зажигалку подносил пару раз. А потом как-то вечером у соседей за стеной включился телевизор, и дикторша в новостях упомянула юное спортивное дарование из Пекхэма. Эта «будущая легенда футбола» – ее слова, не мои – никогда раньше не играла за клуб, но в первый же вечер забила два офигительнейших гола. Почти все пятнадцать лет своей жизни девочка находилась под опекой, сказала она. А фамилия ее была Блэк. Я сразу понял, что это ты.

Он смотрел вниз, в стол.

– Я нашел тебя и решил, что пара репетиторских часов в неделю будет идеальна, чтобы получше узнать тебя – чтобы убедиться, что это и правда ты. Но с первого же мига, когда мы встретились там, на улице… как только я услышал твой голос… – у меня чуть сердце не разорвалось.

Вот тогда-то ноги и выдали его – в тот, первый вечер. Я с самого начала была права. Но это только выкрутило сильнее страх, от которого я и так была вся парализованная.

Ты сюда не развлекаться пришла, Риа, напомнила я себе. Ты пришла получать ответы.

– Что насчет моей мамы?

Он проглотил слюну.

– Мы с ней вместе ходили в школу. В один класс. Пенни-Хилл, еще до того, как она превратилась в колледж естественных наук. С ней первой я вообще заговорил про весь этот стафф с путешествиями во времени.

Он помолчал, улыбнулся невесело.

– Она любила тебя, Риа. Больше, чем сай-фай кино и дэнс-челленджи в ТикТоке… и повторные показы «Моиши» [10]. Имей в виду, это последнее дорогого стоит. Она была сильная, Надья. Стильная. Иногда даже добрая.

Он не видел слез, бежавших по моим щекам. Я хлюпнула носом, и он тут же повернул лицо ко мне. Где-то между словами я незаметно перескочила от знания, что у меня когда-то была мама, к ощущению, что я ее реально знаю. Она любила паршивые ретро-телепрограммы. Она любила меня. У нее словно разом возникло несколько дополнительных измерений… В первый раз в моей жизни мама стала реальной.