Верхом на тигре. Дипломатический роман в диалогах и документах

Евгений Гнедин отзывался о пакте как о «союзе о разделе мира между сталинским и гитлеровским правительствами», как о «сговоре», который «через два года в начале войны стоил стране еще новых сотен тысяч погибших из-за неподготовленности к войне»{242}. Когда Гнедин говорил «еще», он имел в виду тех погибших, которые «прибавились» к жертвам сталинских репрессий. Они катком прошлись по всей стране, причинив огромный ущерб и внешнеполитическому ведомству. Из него были устранены практически все сотрудники, способные возражать против альянса с Гитлером.

Разумеется, посыпать голову пеплом – занятие бесперспективное и установлению истины не способствующее. Но политическая необходимость подписания договора с гитлеровцами еще не означает, что этим нужно гордиться и считать случившееся национальным достижением. Нельзя гордиться официальным и радушным приемом военного преступника и беспринципным разделом сфер влияния в Европе.

Можно сколько угодно повторять, что главные преступления Риббентропа и всей нацистской своры были еще впереди и в августе 1939 года трудно было разглядеть монструозную сущность режима Третьего рейха. Но к тому времени уже случились поджог Рейхстага и процесс над Георгием Димитровым, широко освещавшийся в Советском Союзе и во всем мире. Кампания арестов и казней развернулась по всей Германии, оттуда бежали Эрих Мария Ремарк, Альберт Эйнштейн, Томас Манн, Марлен Дитрих, сотни других деятелей культуры и ученых, рассказавших о том, что творится на их родине. А бомбежки самолетами люфтваффе испанских городов, уничтожение Герники? Хрустальная ночь?

Понятно, что коллективной безопасностью пришлось пожертвовать ради обеспечения национальной безопасности, однако, временно выводя Советский Союз из-под удара агрессора, пакт способствовал реализации планов Гитлера по захвату Польши.

Согласимся с тем, что «советское правительство постаралось выжать из своего партнера по переговорам все возможные уступки для обеспечения безопасности страны и начертания более выгодной конфигурации западных границ»{243}. Но оно не сумело по-настоящему воспользоваться этими уступками.

Отчасти можно разделить аргументы, которые Молотов привел в своем выступлении на заседании Верховного Совета СССР 31 августа 1939 года, когда заслушивался вопрос о ратификации пакта. Смысл сводился к тому, что англичане и французы повели себя двулично, переговоры с ними зашли в тупик, а поляки, так те от советской помощи попросту отказались. «В немногих словах дело заключается в следующем: С одной стороны, английское и французское правительства боятся агрессии и ввиду этого хотели бы иметь пакт о взаимопомощи с Советским Союзом, поскольку это усиливает Англию и Францию. Но, с другой стороны, английское и французское правительства имеют опасения, что заключение серьезного пакта о взаимопомощи с СССР может усилить нашу страну… что, оказывается, не отвечает их позиции. Приходится признать, что эти опасения у них взяли верх над другими соображениями. Только в этой связи и можно понять позицию Польши, действующей по указаниям Англии и Франции»{244}. Они стремились «столкнуть лбами Германию и Советский Союз»{245}, и, чтобы избежать подобного исхода и не позволить втянуть себя в войну, Москва сделала то, что сделала…

Однако негативно воспринимаются другие откровения наркома иностранных дел. «Теперь раздаются голоса, – говорил он, – в которых сквозит непонимание самых простых основ начавшегося улучшения политических отношений между Советским Союзом и Германией. Например, с наивным видом спрашивают: как Советский Союз мог пойти на улучшение политических отношений с государством фашистского типа? Разве это возможно? Но забывают при этом, что дело идет не о нашем отношении к внутренним порядкам другой страны, а о внешних отношениях между двумя государствами. Забывают, что мы стоим на позиции невмешательства во внутренние дела других стран…»{246}

Молотов, как и положено политику, кривил душой. Во-первых, Советский Союз традиционно вмешивался во внутренние дела других стран (и до, и после 1939 года) и охотно вмешался бы и во внутренние дела Германии, если бы располагал для этого средствами. Во-вторых, нарком иностранных дел лукавил, умалчивая о том, что договор о ненападении, безусловно, способствовал укреплению внутренних порядков Третьего рейха и в этом смысле как раз являлся определенного рода «вмешательством». В-третьих, «невмешательство» однозначно было на руку фюреру в русле его планов по уничтожению Польши и развязыванию мировой войны. Пройдет пара месяцев, и на очередном заседании Верховного Совета, 31 октября 1939 года, Молотов выступит с осуждением призывов Англии и Франции к «уничтожению гитлеризма», поскольку гитлеризм – это идеология, а идеологию можно признавать или отрицать, но уничтожить ее, дескать, нельзя. «Поэтому не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война за “уничтожение гитлеризма”»{247}.