Вес чернил

Эстер отложила перо и перечитала написанное. Хватит ли у нее духу отослать его? Она написала его лишь для того, чтобы посмотреть, как далеко посмеет зайти в своих рассуждениях.

Раввин дремал в своем кресле. Даже теперь, когда Эстер не могла найти в себе никакой веры в Бога псалмов и молитв, она продолжала верить в святость духа старого Га-Коэна Мендеса. И, обманывая, становилась ему злейшим врагом.

Тем не менее она не могла не отметить изменения, появившиеся последнее время в его рассуждениях и аргументах. Учитель редко говорил от своего имени, предпочитая прятать свои возражения за авторитетом иных ученых. Но вот от имени воображаемого Даниэля Лузитано он спорил с собственным авторитетом. Когда он рассуждал, лицо его оживлялось; речь его становилась острее, и язык его смелее разрывал ложь на части. Эстер видела, что раввин так рьяно отстаивал свои мысли только из любви к своим ученикам – сначала к де Спинозе, а потом и к Лузитано. Записывая его слова, которых никто никогда не прочтет, она чувствовала его пробужденный и энергичный дух.

Так Эстер оправдывала свое предательство, еще больше доказывая собственную низость.

Она подсунула исписанную страницу под письмо, что пришло двумя днями ранее.

5 июня 1665 года

Эстер!

Здесь вы найдете сумму в 7 фунтов на содержание дома раввина Га-Коэна Мендеса. Знаю, что вы не будете настолько безрассудны, чтобы отказаться от этой помощи, – даже если вы готовы отказать во всем себе, то не сделаете такого для ваших домочадцев.

Подумайте об этом даре и о том, от кого он.

Скоро я уезжаю в деревню, которую еще не успели затронуть щупальца чумы, опутавшие несколько приходов в городе. Я планирую ехать один, хотя считаю это неправильным.

Мануэль Га-Леви

Половина монет, присланных Га-Леви, была тотчас же истрачена на продукты, а остальные Ривка заперла и бережно хранила. Эстер пока еще не успела ответить на послание Мануэля.

Она достала чистый лист.

Мануэлю Га-Леви

Я благодарю вас за ваше письмо и за поддержку, которую вы оказали нам в нашей нужде. Ваш поступок великодушен сверх всяких ожиданий. Мы никак не могли рассчитывать на подобную щедрость…

Потом Эстер долго сидела без движения, подбирая слова, которые не выдали бы ее. Под письмом Мануэля лежал лист, подписанный де Спинозой, и еще один – подписанный мужским именем, – который говорил правду о ее истинном духе. Но все же правда о ее теле была не менее очевидна: боль в животе от голода, боль в ногах от изношенных туфель… и голод особого рода, который она не осмеливалась признавать.

«Я не имею возможности рассмотреть ваше предложение руки и сердца», – медленно вывела Эстер.

Пробили часы. Она встала и смыла чернила с рук. Поднявшись наверх, Эстер долго разглядывала платье, которое ей давным-давно купила Мэри по настоянию Кэтрин. Она надевала его считаные разы, но платье наверняка подойдет ей и сейчас. Эстер вспомнила, как ткань элегантно и плавно спадала с ее талии, и провела кончиками пальцев по светло-голубой тафте.

Положив руку на шероховатую ткань, она призналась сама себе: да, это измена. Измена в надежде. Но на что она надеялась? Что англичанин с добрыми глазами признает ее, еврейку, равной себе? Он любит ее… ну а что дальше? Свадьба? И по своей доброте он более деликатно, но не менее уверенно, как это сделал бы Мануэль, заставит ее отказаться от того, что вдохновляло ее дух?

Эстер стянула с крючка свое повседневное платье, едва не порвав шов. Выругавшись, она краем глаза посмотрела на свое отражение, неловко возящееся в зеркале, и ее захлестнула волна ненависти.

С улицы донесся шум – то подъехала карета да Коста Мендес. Эстер поспешно спустилась вниз, но Ривка уже успела открыть дверь. На пороге стоял Томас Фэрроу.

– Доброе утро! – пропел он.

Поношенный красный камзол на нем был расстегнут и являл взору синий шелковый жилет; бриджи прикрывали сверху синие же чулки, а на ногах красовались туфли с красной подбойкой, вывернутой наружу. Каблуки у туфель тоже были красные.