Вес чернил

Однако в нашей работе возникла одна проблема, – писал Марисе Аарон. – Мы оказались не единственной группой, которая работает над этими документами. Декан исторического факультета собирается предоставить доступ к бумагам еще одной группе. Ну и само собой, никто даже слышать не хочет о совместной работе! Хелен Уотт едва не взорвалась, когда услышала фамилию конкурента (я могу ответственно заявить, что ее губы сделались тоньше на три микрона). Но мне все же кажется, что она напугана. Может, все-таки она человек?

Что же касается меня, то я целыми днями корплю над материалом в читальном зале, тихом, как собор. Работать нужно кропотливо, но быстро. Как там у Гёте? «Не торопись; не отдыхай». Я и не отдыхаю, но сама представь, что значит невесть сколько часов, проведенных наедине с трехсотлетней бумагой и компьютером!

Аарон положил пальцы на клавиатуру и попытался описать то, что чувствовал день за днем в зале с редкими книгами. Гробовая тишина, столы, за которыми сидят отощавшие студенты с испорченной осанкой; перед Аароном лежит специальная подушка, на которую он с удовольствием опустил бы голову. Он пытался объяснить Марисе, каково это – сидеть и читать документы, даже прикасаться к которым нельзя. Пометки можно делать только карандашом. Тот, что ему выдали, имеет на себе следы зубов какого-то неизвестного ученого, отчего напоминает по форме спираль. И вдруг во время работы чувствуется, что тебя вот-вот захлестнет какая-то безумная мысль, новая идея, и захочется вскочить со своего места и броситься за нею во что бы то ни стало. Чувство одновременно мучительное и опьяняющее.

Аарон искал слова, которые точно передали бы его состояние и при этом были бы понятны Марисе. Но ничего на ум не приходило. Но вдруг его пальцы дрогнули, стукнули по клавишам, и Аарон увидел, как по экрану компьютера побежали буквы, сложившиеся в слова: «Никогда не недооценивайте страсть одинокого ума».

Сначала он хотел стереть их, потому что напечатал высказывание Хелен Уотт только для того, чтобы прочувствовать его, словно пробовал чужие перчатки на своих руках.

Но, набрав текст, он все же решил отправить его, выдав слова за свои.

Если я правильно понял твое предыдущее письмо, – добавил он, – то ты явно испытываешь ностальгию по Лондону. Что ж, если приедешь, то не пожалеешь.

А.

Аарон нажал на клавишу «Отправить», и письмо ушло в безвозвратную пустоту.

Уставшими от работы глазами Аарон смотрел, как Патриция выкатывает на стол карандаши.

– Послушайте, без обид, но этим совершенно невозможно писать, – сказал он, демонстрируя свои стертые пальцы.

Патриция перевела бесстрастный взгляд на карман рубашки Аарона, откуда выглядывал его собственный круглый карандаш. Ага, контрабанда! Едва заметно ухмыльнувшись, она извлекла из кармана Аарона запрещенный предмет и спокойно повернулась к нему спиной, оставив наедине с ветхой, плохо читаемой бумагой, датированной тысяча шестьсот пятьдесят девятым годом, и тремя коричневыми шестигранными огрызками длиной в палец.

– Эй! – всерьез разозлившись, крикнул Аарон.

Патриция и ухом не повела.

– Заигрывает… – негромко произнес Аарон, когда хранительница зала была уже вне пределов слышимости.

Происшествие немного развеселило его.

Аарон снова принялся за работу. Первое письмо, что лежало перед ним, было на португальском, и перевод был готов уже через полчаса. Аарон проглотил две таблетки ибупрофена – от напряжения у него начинало стучать в висках.