Весенняя ветка

Я взвалил на плечи морду и затопал к калитке. Но она растворилась снова, и в ней, протискиваясь боком, увязла соседка — тетка Дарья, толстая и злая бабка, которую на селе, кроме как Кузнечихой, и не звали.

— Черт те что, а не калитка, — прокряхтела она и ввалилась во двор. — А вы куда, сорванцы, собрались? Уж не мой ли огород зарить?

Хотя лицо ее и улыбалось, глаза под жирными веками глядели не добро. Как черные уголья, смотрели они на нас, и в них виднелись красные огоньки, будто и в самом деле тлели угли.

Санька шмыгнул носом, лениво ответил:

— Огород у нас свой, не хуже. Обойдемся.

— Ну-ну, — пропела Кузнечиха. — А то глядите у меня! — и поплыла к крыльцу. — А твой благоверный опять на охоту? — обратилась она к Санькиной матери.

— Куда же еще? — тихо ответила она.

— А на охоту ли? — протяжно сказала Кузнечиха. — Ой, смотри, Марья. До добра это не доведет. Уж не завелась ли у него на стороне зазнобушка.

— Да что вы такое говорите… — побледнела Санькина мать. — Как вам не совестно?

— Э… матушка. А ты меня не совести, не первый годок на свете живу. Все вижу. И то, что сохнешь, заприметила.

Они вздохнули и замолчали. Стояли и мы. Кузнечиха увидела нас, заругалась:

— Ну чего рты-то поразинули? Идите куда шли.

Последнее, что я услышал, были ее слова:

— Ты, Марья, баба еще молодая. Вот и слушай, что старшие говорят. Нешто я во вред тебе хочу? Ты вот что, — проверь его. Принесет ли он дичи. Идем-кось в избу, что я тебе присоветую.

Санька зло сплюнул.

— У… противная!

Хотя я не меньше чем Санька не любил соседку, но промолчал, потому что говорить плохо о взрослых нехорошо.

А на реке было так весело, и мы с Санькой тут же позабыли обо всем. Морда встала на свое место, сквозь ее прутья журчала вода и выливалась через горловину. Мы проверили колья, оплетку, пока не замерзли, как палки, посидели на берегу, думали отогреемся, но уже стало темнеть, и нам пришлось отправляться по домам. По дороге Санька наказывал:

— Если проснешься первым, один не ходи, меня разбуди.

Я стучал зубами и тоже наказывал:

— И ты тоже.

Пока мы дошли до дому, на улице были уже потемки. Где-то высоко, в вершинах гор шумели сосны. Во дворах побрехивали псы. Редко тлели в окнах огни.

* * *

Для нас с Санькой наступили самые интересные времена. Теперь мы целыми днями торчали у реки. То и дело лезли в воду проверять морду. Не так уж часто, но в ней мы находили серебристых хариусов, голубоватых щурят или золотистых пескарей, которых тут же, по очереди, то Санька, то я тащили домой. А вечером мать зажаривала рыбу в яйцах. Отец ел и похваливал.

Все было так хорошо, и вдруг, в следующую субботу, Санька уехал. Его мать решила навестить свою сестру в соседней деревушке и забрала с собой Саньку.

Стало как-то сразу скучно. Даже на реку не хотелось ходить. И ходил я туда только, чтобы посмотреть за мордой.

Санька приехал через два дня. Я очень обрадовался. Но он меня сразу же рассердил.

— Сколько без меня поймал? — спросил он.

Я ответил, что не считал.

— Ну вот. Теперь два дня буду ловить только я.

— Ну и лови, — сказал я.

Мне стало обидно, что он так, без всякого, раз и брякнул, как будто морда была совсем его. Ну и пусть своей мордой подавится. Я повернулся и пошел. Но Санька меня догнал.

— Не сердись, — прошептал он, — я тятьку хотел попотчевать.

— Так бы и сказал сразу. А то давай — и все.

Санька заулыбался.

— Вот сегодня он вернется и поест. Мамка пирогов напекла. А у меня уха будет. Вот только тятька почему-то не пришел вчера. Должен был вернуться еще в воскресенье.

И мы помирились.

А под вечер, когда на кукане было уже восемь хариусов, мы отправились к Санькиному дому. Мне тоже хотелось посмотреть, как обрадуется Санькина мать, когда увидит нас с таким уловом. Но когда мы вошли в их двор, то услышали, как в избе кто-то плачет, так жалобно и протяжно. Мы прислушались и узнали голос Санькиной матери. Это, причитая, голосила она. Санька побелел, выронил из рук рыбу. Глаза у него стали большие и круглые. У меня тоже похолодело внутри. Вдруг Санька страшно закричал:

— Папка! — и побежал к крыльцу.

Я подобрал уроненную им рыбу и не знал, что делать дальше. Стоял и боялся стронуться с места.

Причитания в избе стихли. Прошло еще немного времени, и вышел Санька. Он не глядел мне в глаза, видать, было стыдно. Тогда я сказал:

— Ух и перепугали вы меня.

Санька помялся, потом ответил:

— Тятьки все еще нет. Мамка ревет, а ничего не говорит.

Он моргнул глазами, чуть не заревел сам. Потом схватил рыбу и убежал.

Я вышел из их двора. Постоял у калитки и побрел к дому. В моих ушах все время слышался голос Санькиной матери, от него пробегал по коже мороз, и мне становилось холодно.

Поздно, когда я уже лег спать, пришел с работы мой отец. Он быстро поужинал и, укладываясь в постель, сказал матери:

— Понимаешь, пришла сегодня ко мне Мария, плачет, говорит — беда. Что случилось, спрашиваю. А она только плачет. Ты, что ли, сходила бы к ней, поговорила. Нельзя же так…

Мать сердито сунула в печь сковородку.

— Иди сам, да и утешай. Утешитель.