Весна священная

горизонтали, принцип космической оси вселенной... Не зря, думал я, зовут кубинские крестьяне сейбу «матерью всех деревьев», быть может, то голос древней мудрости, изначально объединявшей понятие «Женщина» с понятием «Дерево», ибо в первооснове всех религий Земля и Мать обозначаются как ствол и побег, как символ начала жизни. В древнюю космогонию Кариб- ских островов входят легенды о Древе Жизни, о Древе — центре вселенной, о Древе Мудрости, о Древе Восхождения, о Солнечном Древе. И здесь, только здесь я чувствую, как говорит со мной земля, я вдыхаю ее слова, свежесть пруда снова возвращает меня к самому себе; я растираю в пальцах листочки дрока, и они рассказывают о моем детстве: здесь, только здесь я впервые ощущаю себя частью целого, того целого, которое ищу уже много лет. Долго пришлось мне бродить по свету, много повидал я бед и опасностей и вот нашел, наконец, правду, простую, общую и частную, мою и всех людей, нашел себя у подножия одинокой сейбы, она была до моего рождения и будет всегда здесь, на сухой пустынной земле у скрещения четырех дорог (может быть, символ?) у каменоломен Камоа, с левой стороны, если идти по древней дороге к Гуинесу, стоит она — Древо Душевной Необходимости. Tellus Mater1, она заговорила со мной именно здесь, не на дороге в Сантьяго, не на дороге в Рим, не на дороге в Лютецию, только здесь, возле дремлющих вод, где в сумерки слышатся мрачные крики павлинов да громкое кваканье гигантских лягушек, что расселись на широких листах водяных растений и репетируют свои ночные хоралы. Вот оно Древо—Центр Мироздания, оно стоит по левую сторону у дороги к Гуинесу, говорит со мною, кора отстает от ствола, раскрывается словно рот, и я, кажется, начинаю понимать, зачем существую. «Что ты там видишь?»—спрашивает Вера, а я стою, сложив на груди руки, я не могу оторвать глаз от громадных корней, они сплелись вокруг, толстые, словно жилы, лежат сетью на красной земле. «Ничего. Дерево»,— отвечаю я. «Дерево, на которое невозможно взобраться»,— говорит она. «Ты права. На это дерево невозможно взобраться. Ствол усажен колючками».— «И оно не дает тени...» Вера вспоминает, наверное, далекие леса, где еще днем сгущаются Под елями ночные тени, а здесь в ветвях дерева, мимо которого шли, может быть, воины в. шлемах и со щитами, золотится закат, то полыхает огненными языками, т*о заволакивается черной тьмой, и дремлют внизу быки, освобожденные от 1 Мать-земля (лат.). 213

ярма, кричат в камышах дикие утки, лают собаки, чуют, как Ночь сходит на землю... И туман, и дым из труб крестьянских домов, как в сказке, и запах очага... 18 Бежали дни в поисках корней, о которых я много лет вовсе не помнил; я все откладывал визит к графине, а между тем избежать его было невозможно, кроме всего прочего, еще и потому, что дело касалось моего материального положения. «Завтра»,— говорил я себе. И так — каждый день. Но однажды я проснулся значительно позже, чем обычно, потому что накануне мы с Верой были на Плайя Марианао, слушали оркестр «Чори» — Вера любила все новое. Раздался телефонный звонок и властный голос тетушки (тут уж мне некуда было.деться). «Привет, большевик,— сказала сеньора шутливым тоном, который меня несколько удивил.— Ты чего ждешь? Почему носа не кажешь? Ты, кажется, уже довольно давно здесь. Какая муха тебя укусила?» И не давая мне хоть что-нибудь объяснить: «Одевайся и приходи... Сегодня— великий день». Почему сегодняшний день, 23 августа, «великий», я не понял (как будто никто из родственников не родился в этот день, да и вообще в августе, кажется, никаких особых событий в нашей семье не было), однако отправился на Семнадцатую улицу. Великолепный особняк сверкал в солнечных лучах всеми своими мраморными, чисто-начисто протертыми вазами, дельфинами и ангелами. Я обнял Венансио (он был искренне растроган) и поднялся в комнату тетушки; она ожидала меня, сидя в высоком кресле, закутанная в шелк и кружева — это называлось «неглиже», в таком виде тетушка походила несколько на Сару Бернар в роли Федры, какой она запечатлена на фотографиях начала века. «Привет! — сказала она, неохотно подставляя щеку для обязательного родственного поцелуя, к которому сама же меня и приучила.— Дай-ка на тебя поглядеть,— и слегка оттолкнула меня.— Сядь... Нет, только не в это кресло. Его надо беречь. Это кресло работы Эбена, чернодерев- щика Людовика Пятнадцатого...» И тут произошло нечто неожиданное: тетушка начала смеяться. Она смеялась все громче и громче, задыхалась, захлебывалась, всхлипывала, лицо ее исказилось, тетушка словно обезумела. Я догадался, что непонятный этот неестественный смех неспроста, гут какая-то ловушка, вдобавок из-за высокой резной спинки ее кресла выглянули 214