Весна священная

дьяволу. Ты подписал договор в тот день, когда, потворствуя лжи и торгуя мерзким зельем, как средневековые ведьмы, сел на метлу первой своей машины. Помнишь, Мальстрем у По? Что бы ты ни делал, тебя несет к водовороту».— «Захочу и вынырну».— «Что-то не видно».— «Подожди, скоро увидишь».— «Когда решишься, дьявол уж что-нибудь удумает—экономический кризис, девальвацию, неожиданный заказ, последний,— он всегда последний!— и ты дашь себе отсрочку. А потом, потом, потом — перед тобой чистый холст, ты держишь кисть, ты свободен, и тут ты понимаешь, что тебе нечего сказать и ты забыл, как пишут. Ты сбился с ритма эпохи и тщетно пытаешься приноровить к ней то, что, быть может, родилось лет пятнадцать назад. Придется пересмотреть все ценности, технику, идеи, пойти в ученики к тем, кто моложе тебя, к бедным, но упорным, и они посмеются, наверное, над твоими попытками. Тебе уже не хватит лет, чтобы родиться заново, чтобы обрести масштаб, утерянный у лилипутов, в пошлом, посредственном, деловом мире».— «У лилипутов живешь, лилипутом и станешь. Пригибаешься, сжимаешься, вот и заразишься, это как чума или тиф. Одна Вера не поддается заразе. У нее прививка, Пласа-Вьеха». Чтобы вернуть веселье — вино скисало от таких печальных слов,— я спросила Хосе Антонио, где подружился он с грубым портовым людом, который сидел в кабачке. «Доктора Джекила я оставляю на службе, а мистера Хайда1 ношу в себе, он и тащит меня в кабачки и бары». Хозяева шхун и капитаны торговых судов знали, что он любит ловить* рыбу, и говорили с ним о плаваньях по Карибскому морю, о никому не ведомой красе пустынных островов, о таинственных, темных, укромных бухтах, окаймленных виноградом, в которых ползают мягкие омары с бархатными клешнями, тысячи лет пытающиеся отобрать одежду у бедных устриц, чтобы облачиться в перламутр; длится это со второго дня творенья, когда господь отделил воды от неокрепшей тверди, и борьбе не видно конца. Освежив душу толками про Луну-Рыбу, про Корнуа, Парго- Властителя, Ронко, Черна и Каракатицу, позабыв про хитрости торговли, он открывал дома «Одиссею», Рембо, Хосе Марти, какое-нибудь из приложений к журналу «Орйхинес», который издавал Лесама Лима, и через час-другой засыпал. Но книги мстят за небреженье, и месть их—другие книги, о которых он слышал днем, у лилипутов, кормивших его за труды. Ведь и там 1 Герой рассказа Р. Л. Стивенсона «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» живет двойной жизнью—то он д-р Джекил, то м-р Хайд. 322

толковали о книгах, а то как же! Но их не читали, их смотрели, ибо романы, вдохновлявшие на спор и беседу (как можно, спор о книге!), были не бумажные, а целлулоидные: «Унесенные ветром», - Грозовой перевал», «Джен Эйр», «Ребекка», «По ком звонит колокол» («а, это лента про испанскую войну!»), «Бремя страстей человеческих» («как играет Бетт Дэвис!»), «Лезвие бритвы» («а, Тайрон Пауэр!..»), «Дьявол во плоти» («а, Жерар Филипп!..). Оправдывая пророчества многих футурологов, кубинские буржуа перешли к аудиовизуальным средствам, минуя грамотность. «Нет, не совсем,— сказала я.— Они подписываются на дайджесты».— «Правильно, Вера. Учтем и дайджест. Только эти книжонки, одни на свете, могут убедить наших богачей в том, что они — мыслящий тростник, о котором говорил Паскаль, хотя они в жизни не слышали ни о каких Паскалях». Больше того — тогда па Кубе еще ни у кого не было ни Пикассо, ни Миро, ни Клее, ни Брака, даже Ренуара и Лотрека, даже веселого Матисса или прелестного Дюфи. Правда, кое-кто гордился дорогим фарфором или греческой вазой, кто-то собрал даже коллекцию египетских портретов (вот уж всем чудесам чудо — переселиться на Кубу столетий через семнадцать!); однако новое.искусство застряло на самых ранних импрессионистах, они висели и у графини, хотя в Испании не жаловали такую живопись. В столовой пробило два. «Пора тебе убираться»,— сказал Энрике. «Тогда спокойной вам ночи. Завтра велю изобразить нашим художникам инсектов, комаров с острым жалом, гигантскую моль, научнофантастических тараканов кого погаже, если нету—пускай придумают, чтобы хозяйки охнули и купили новый ДДТ, точно такой, как прежде, только с красным пульверизатором, а не с желтым. День и пройдет...» Он помолчал, глядя на бутылку, где оставалось виски пальца на четыре. «Нет. Лучше не буду... Спокойной ночи... Напиши, Вера, Баланчину. А не выйдет, помни—я все устрою. Считай, что блистаешь в Нью-Йорке и с верными, и с нечестивыми...» ...Прошло две, три, четыре недели, Баланчин не отвечал, и я решила, что перепутала адрес или — печально, а все ж возможно—что маэстро бросил письмо в корзину, у него своих дел хватает. Но как-то утром под дверь скользнуло долгожданное письмо. Великий балетмейстер прекрасно помнил меня и в Париже, и в Монте-Карло, где я «блистательно танцевала» в «Богах-нищих» Генделя, в «Соперничестве» Орика, в «Бале» Витторио Риети и — с Тамарой Тумановой — в «Котильоне» Шабрие, которые он и создал; а главное — мои мечты и проекты 11* 323