Весна священная

учили с француженкой в Баку: «Adieu, veau, vache, cochon, couvée1». Испанская война отняла у меня первую мою любовь, а теперь мой муж страдает без вины, потому что сражался там за свой идеал, да, хоть я и не верю в него, все же — идеал. Янки стали мне противны, ну что же это: так дружили с Советами в начале сороковых годов, а теперь кинулись к Маккарти, уже и от фашизма недалеко. Однако без нью-йоркского трамплина мне делать нечего. Мехико мне не поможет. Буэнос-Айрес — город большой и блестящий, но очень уж далеко, такую труппу мне туда не вывезти, слишком дорого. Да я и не знаю там никого и не представляю, что им нужно... Я мучалась молча (мне гораздо хуже, когда я не могу выреветься, нет слез и плачешь сердцем), мучалась в уголку кабинета, на коврике, сжавшись, как тихо умирающий зверек, когда распахнулась дверь, вошла веселая Тереса, размахивая парижским еженедельником «Ар»: «Гляди-ка, нет, ты гляди!.. «Порги и Бесс», негритянская опера, негры и поют, во Франции дикий успех. Теперь труппа едет в Англию, в Италию, в Германию... Да не куксись ты, выше нос! Нет худа без добра».— «Как ты узнала?..» — «Энрике сказал. Я его встретила во «Флориде», душу хотел излить перед Хемингуэем, а тот говорит, ничего не поделаешь, Маккарти совсем разгулялся. И напомнил мне про «Ар», а я побежала домой, взяла для тебя номер». Она утешала меня весело и бурно—Нью-Йорк Нью-Йорком, а все не Париж. Сколько этот город ни перенес, немцы там, унижение, однако остался светочем искусства для всего мира. Кроме того, парижский дух я знала лучше, чем американский. Что ж, буду работать, думая о Париже... Тут вернулся мой муж, он уже поуспокоился, и мы принялись строить планы. Я переписывалась с Ольгой, давно бросившей сцену — годы не щадят балерин, да ею толком и не завладел демон танца. Прежняя подруга моя пережила без особых бед бури конца тридцатых — начала сороковых годов, а теперь обитала в холе и неге на улице Жорж Мандель, женою богатого дельца. Энрике часто видел Жана-Луи Барро, когда тот начинал в «Ателье», у Шарля Дюлена, и, утомившись вконец, спал прямо на сцене, на кровати из «Вольпоне», собственно — на деревянной декорации. Теперь он прославился и мог хотя бы свести меня с антрепренером. Главное — прощупать почву. Про то, что визы не дали, мы трое никому не скажем — кроме всего прочего, это могло бы отпугнуть от Энрике заказчиков. Я буду репетировать, как репетировала, 1 «Прощайте, теленок, корова, свинья, цыплята» (франц.). 328

от учеников все скрою, а когда что-нибудь начнет вытанцовываться, нащелкаем фотографий, и поеду в Париж хлопотать насчет сезона. Причем одна. «Если бы ты ехала в Нью-Йорк, там почва готова,— говорил Энрике.— Управилась бы за две недели. А в Париже надо осмотреться. Вообще, там дела делаются неспешно. Здесь я строю отель, больше чем дней на восемь, ну — десять, отлучиться не могу». Я успокоилась. Мне мерещилось, что я весело суечусь у распахнутых шкафов, снимая с плечиков платья, выбираю косметику, повсюду чемоданы и сумки, как в те годы, когда я кочевала с театром. Однако приходилось взять себя в руки. Мы решили, что я поеду месяцев через пять, примерно в середине апреля, когда там спадут холода, от которых я отвыкла. До Мадрида — самолетом, иначе нельзя, через Штаты меня не пустят,— потом поездом, все же я родилась в эпоху паровозов и летаю как можно меньше. А пока что взгляну на свою работу построже, потребовательней, посуровей, меньше полагаясь на быстрый эффект. Тут нужно резать по живому, парижский ценитель не американский. Сперва подтяну труппу как следует, а потом уж стану добиваться максимальной свободы и попробую возродить жест, учитывая пределы, поставленные временем и ритмом, а в идеале попытаюсь достигнуть естественного преображения образа. «Я разуваюсь, дабы ничто не мешало мне идти к пламени»,— говорит Пруденций; Жан- Клод (почему я вспоминаю его в такие минуты?) переводил мне это с латыни. Что ж, на пути моем к пламени разуюсь снова, чтобы обулись другие. Я выражу себя с другими вместе, в других. Многое стало мне ясно. Пережив удар, я выходила из темной ночи (и снова думала о том, кто открыл мне стихи Хуана де ла Крус...). 29 Мне казалось естественным, что наши богачи считают своим долгом выбрасывать что ни год совершенно новые машины, заменяя их «последней моделью» на североамериканский, довольно низкопробный лад («женщины оборачиваются, когда он проедет в новом «линкольне»»—уверяет реклама); мне казалась естественной, повторяю, эта непрестанная смена окрасок и силуэтов, и, когда я увидела, как к чемоданам моим приближается машина Ольги и за рулем сидит шофер в грифельно-серой куртке, мне почудилось, что это—музейный экспонат: «изотта-фраскини», 329