Весна священная

черная, строгая, ничуть не обтекаемая, на высоких колесах, чуждая прихотям крикливой моды, величавая и неторопливая, словно карета, в которой король едет на коронацию. Мы с Ольгой ревели и целовались, как русские бабы, не стыдясь ни слез, ни радости, мы же не виделись так долго и шли все эти годы такими разными путями. Подруга моя раздалась, и нарядная дама в драгоценностях ничем не напоминала тощенькую танцорку прежних дней. «Да, Верочка дорогая, да, и не говори, сейчас бы я прямо с гран-жетэ шлепнулась на задницу... Чего же ты хочешь? Плюхалась я и раньше, хотя — помнишь? — мы делили с тобой бутерброд, на второй денег не было». Она болтала, болтала, болтала с веселым жизнелюбием киевлянки (они ведь куда живее москвичей, не говоря о тех, кто вырос в Петрограде, pardon, в Ленинграде), стремясь рассказать мне все, что с ней было после того, как нас раскидали все эти передряги. «Maintenant, finí les régimes pour maigrir. Je me tape la cloche» \ Хватит огуречных салатов, чая без сахару, вареной рыбы; и так довольно настрадалась ради дела, в котором без большого таланта просто тянешь лямку, зная, что стукнет тебе тридцать пять—и ты старуха. Спасибо еще, если ты, как Никитина— помнишь, она чудесно танцевала Кошечку? — сможешь преподавать или там ставить, как Сережа Украинский и Антон Долин. Нет, Верочка, нет, когда началась война, я встретила Лорана (сама увидишь, не делец—гений, из камня деньги выжмет), он в меня влюбился, а я-то, смех один, подумала, что он из всемирного союза педерастов, очень уж вежливый, элегантный, делал дивные букеты в японском стиле, пришепетывал даже — ан нет, решила я разобраться толком, как там что, и представь, чуть не умерла от счастья. А твой — ничего? Ну, конечно! У тебя вечно чувства, так вот, короче говоря, мы друг другу до того понравились, что решили пожениться, для меня — самый лучший выход, годков мне прибавлялось, танцевала я всегда не очень, балет ничего бы мне не дал, к тому же—с самой войны труппы куда-то разбежались, и представь, кто бы подумал, пока там все спасались, метались, думали, немцы сожгут Париж и перебьют французов, кто бы подумал, люди еле живут, а мой Лоран проворачивает великолепные дела, я тебе говорю, Веруша, у него это в крови, отправь его на необитаемый остров, он тут же продаст кому-нибудь песок (Ольга смеется), да и вообще при немцах в Париже было вполне терпимо, театры работали, Серж 1 Кончены диеты для худенья. Жру и жру (франц.). 330

Лифарь поставил «Ивана-Царевича» Вернера Эгка, я была еще ничего и думала даже, что Лоран финансирует постановку, где я буду сама себе хозяйка, полная прима, а не кто-нибудь, как у этого грубияна Дягилева,— и ругают, и вышвыривают, если не нужна,— составила я программу, а потом думаю, нет, стоит ли дуру корчить, как Ида Рубинштейн. Серов ее писал— помнишь? — муж платил за самые распышные спектакли, ставили в Парижской опере, а она и не понимала, что народ ходит не на нее смотреть, а слушать музыку и поглазеть на декорации, она ведь приглашала знаменитых художников и композиторов, конечно, что было, то было, для нее написали две дивные партитуры, Дебюсси—«Мученичество Себастьяна», Равель—«Болеро», но, Верочка миленькая, это не по мне, нет и нет, намучалась я у станка, наголодалась, икра тоже не для собак (смеется), и какие вина, и ликеры, то-то я и раздалась, сама знаю, но Лоран любит таких, в мусульманском вкусе, у него бабушка из Марокко, и вот, пожалуйста, катаюсь, можно сказать, в исторической достопримечательности, прямо Ротшильд какой-нибудь или Гуль- бекян, живу на Жорж Мандель, принимаю весь Париж—да, много что изменилось! — а тут ты мне и пишешь, что придумала хороший спектакль, а я тебе пишу, так оно и есть, лучше Лорана никого не найти, он всех знает, объяснит тебе, как и что, а может—не скажу, дело его! — может, и сам пособит, если увидит выгоду, хотя он не занимается театром, нет, он покупает-продает, просто не поверишь, целые суда рыбы, австралийских овец, индонезийские кофты, японские лампы, теперь их всюду берут, корейский стимулятор для мужчин, желе из маточного молочка, полнейшая чушь, и картины, да, картины—Кирико, Гриса, сюрреалистов, купит тысяч за двадцать пять, а продаст за сто, скажу тебе между нами, ты же как родная, Верочка, недавно он всучил американцу Эль Греко, так это такой Эль Греко, как я (смеется). Вот твой отель, Верочка. Подыскала, что ты просила— старый, тихий, удобный и с виду миленький. Вот он. Перед ним—Жанна д’Арк, она так глупо погибла (кстати, сожгли ее или повесили? Да, сожгли), за то, что выгнала англичан. Ужасно жаль, что мы сегодня расстанемся, нас с Лораном пригласили на обед к министру, будут самые сливки, политики, писатели, один с Гонкуровской премией... ах, Веруша, как все переменилось! А мне столько надо тебе рассказать... Ну, завтра, завтра... Чемоданы madame —в 215! ...Проспала я до десяти (это я! А у себя, в Гаване, вскакивала до рассвета, чтобы полить цветы). Сейчас я зарываюсь с головой 331