Весна священная

показать, что в Штатах не такая уж дискриминация, если ставят негритянскую оперу.) Мой балет может стать прекрасной пропагандой— и тонкой, заметьте,—для Батисты... («Да, это выход,— сказала Ольга.— Замечательный».) Плач мой сменился неудержимым хохотом. Я не обиделась, я удивилась. Люди эти, вдруг показавшиеся мне чужими, незнакомыми, далекими, с дивной простотой выдали себя. Конечно же, им не вместить иного, чуждого мира. Пришел мой черед, и ничтожество из ничтожеств, лелеющее довольно наглые планы, безвестная танцорка, темная баба наотрез отказалась поставить свое никому не ведомое имя рядом с именем невежды, взяточника, убийцы. Моими устами говорили Энрике, Каликсто, даже Мирта, они рассказывали сейчас, как прежде рассказывали мне, что «генерал», под игом которого мы томимся, разбогател самым бессовестным образом за счет народа, открывает огромные счета в североамериканских банках, приобретает особняки, проворачивает грязные дела чужими руками, через знаменитую контору, расположенную на легендарном «четвертом этаже» его дворца. Хуже того, гораздо хуже — перегруженную и без того летопись мрачных деяний дополняют побои, пытки, жуткие допросы, ночные облавы, трупы, брошенные напоказ, дабы люди знали, что сегодня здесь, а завтра — там, и там, и там, где совсем и не ждут, являются палачи, выполняющие волю властей. Говорила я долго—любимый ученик рассказывал мне много, все до мелочей, о страшном терроре, терзавшем провинцию Орьенте после неудачной попытки захватить казармы Монкада, описывал гнусные пытки тех дней, преспокойно введенные полицией нового режима в свой обиход. Значит, я должна создавать рекламу человеку, который все это затеял и этим руководит? «Успокойся, успокойся,— говорила Ольга.— У тебя руки ледяные... Мы же не знали».— «Не знали»,— повторял Лоран, пытаясь оправдать то, что уже казалось не святою простотой, а бесстыдным презрением к каким-то ничтожным, разве что занятным заморским странам, далеким от стран пристойных, как далеки от Версаля или от Букингемского дворца Лхасса и Клондайк времен «золотой лихорадки» — места, которые долго считали чем-то вроде пасынков Земли, пока они не обернулись символом богатства, возможной наживы для лондонских джентльменов, в полосатых брюках, в котелках и с зонтиками, или для тех, кто днюет и ночует на парижской бирже. И, ловясь в свои же сети, Лоран признался мне, что делал дела с этим дураком Трухильо, напыщенным, как павлин, диктатором Сан-Доминго, и с Гомесом-Хименес, нет, Суаресом-Хименес, то 338

ли Пересом-Хименес, забыл, жирным солдафоном, надутым недоноском, правившим после переворота такой большой страной, как Венесуэла. Этим типам, говорил он, сунешь в лапу — и прошу, получай лицензии, концессии, льготы, торгуй, чем хочешь... Однако он не знал, что персонажи, в которых он видел паяцев, обуянных' манией величия, наводили такой страх... «Ваши газеты об этом не пишут,— говорил он.— Мы ничего не знаем, такая даль. Мы не знаем».— «Не знаем»,— вторила Ольга. «Что ж, надо знать. В Веймаре тоже не знали, что в Бухенвальде есть лагерь (это рассказывал мне муж). Не знаешь, не знаешь—и станешь коллаборационистом». При этом слове Лоран вскочил так резко, что сбросил со столика музыкальную шкатулку немалой ценности, и она, во всю свою слабую силу, заиграла «Plaisir d’amour»1. («Императрицы Жозефины!..» — стонала Ольга. «Не сломалась, играет»,— сказал Лоран.) Он обернулся ко мне: «Вот она, кличка! Так называют таких, как я, потому что мы считаем, что только Гитлер и Муссолини могли поставить преграду для русского коммунизма. Гитлер осуществил бы наконец мечту Наполеона: Соединенные Штаты Европы!.. Но принесла нечистая этого параличного фантазера Рузвельта, и вот результат — русские в Берлине». (Он помолчал, немного успокоился.) «Да, про Латинскую Америку я говорил, как профан. Грешен, судил, не зная, но и вы не совсем правы, когда судите о том, что здесь было. Если уничтожать тех, кто сумел выжить, трудился, творил, несмотря ни на что, у вас пуль не хватит... А может, хотите, чтобы на Эйфелевой башне развевалось красное знамя с серпом и молотом?» — «Нет,— сказала я,— нет, не хочу. Но я не хотела бы, чтоб на ней развевалось знамя со свастикой».— «Вот уж не знала, что ты ударилась в политику!» — сказала Ольга. Я удивилась этому слову. В политику, это я-то, всегда избегавшая даже намека на нее! Однако я не могла вынести этого фарса, этого притворного неведения, которое не лучше самого подлого пособничества. «Да, мы принимали немцев в этом доме,— говорил Лоран.— Зато мы многих спасли».— «Многих»,— подхватила Ольга. (Наверное, думала я, так оправдывались все, кто сотрудничал с немцами...) Задушевность сменилась холодком. Принесли оршад й оранжад, никто даже не отхлебнул. Я ощутила вдруг, что устала, что меня клонит в сон. Пропасть, отделявшая меня от них, измерялась теперь моим жестоким разочарованием. «Шофер ушел отдохнуть,— сказал Лоран.— Я вас сам отвезу». А на 1 «Радость любви» (франц.). 839