Весна умирает осенью

«20 августа 1945

Оленька, как же больно уезжать от тебя, моя радость… Сколько раз я брался за это письмо и бросал – никакие слова не способны выразить тоску, которая сдавливает мне сердце. Но я верю, что эта разлука ненадолго. Я доберусь до Брянска, где живет тетка, обустроюсь, найду работу, получу советские бумаги и вернусь за тобой и дочерью. Мне невыносимо думать, что я пропущу самые сладостные моменты ее детства, всю эту трепетную розовую нежность, но мысль о том, что мы наконец-то будем вместе, согревает меня.

Здесь, в Борегаре, организовано все так, что поневоле начинаешь верить в счастливое будущее. Нас тут много, несколько тысяч человек, живем в просторных сухих бараках. Внутри тепло и чисто, хотя из обстановки лишь железные койки с панцирными сетками, накрытыми тюфяками, да несколько стульев. Столоваться ходим в отдельное здание. Кормят нас прекрасно, я вспомнил, каково это – засыпать без мучительных спазмов в желудке. Франция щедро снабжает лагерь провиантом, табаком, обувью и одеждой.

Комендант лагеря с нами очень приветлив. Правда, по прибытии пришлось пройти через досадный допрос, который, к счастью для меня, закончился довольно быстро.

Есть еще клуб, где мы собираемся каждый вечер. Там крутят кинохронику, рассказывают о том, как восстанавливается родная страна, как светло и радостно живут советские люди. Иногда выступают какие-то артисты из наших бывших и местный хор. Репертуар у него сплошь патриотический, и некоторые песни я теперь знаю наизусть – они звучат каждый день, льются из громкоговорителей, привинченных к столбам.

Недавно к нам приезжал сам Богомолов – посол СССР. Он сказал много обнадеживающих слов. Все рукоплескали и радовались. Правда, под конец он неожиданно произнес: «Родина-мать ждет вас! Она прощает всех…»

Люди в зале притихли, затем прокатился тревожный шепоток, но тут на сцену выскочил какой-то балагур и принялся развлекать нас идиотскими частушками.

На следующее утро выяснилось, что из лагеря совершили побег шесть человек. Трое из них были военнопленными. А другие, вроде меня, оказались из «бывших». Во время оккупации они примкнули к французским партизанам, а потом воевали на стороне союзников. Зачем и почему эти люди совершили такой поступок, многим из нас до сих пор непонятно… Ведь все мы прибыли сюда добровольно и можем покинуть Борегар в любой момент.

2 сентября 1945

Прости, родная, что не писал тебе в эти дни: так много всего произошло, что я никак не мог собраться с силами и взяться за перо. По просьбе коменданта начал подрабатывать в местном медпункте – лагерный врач слег с пневмонией, и долгое время его подменял простой ветеринар. Погода стоит дождливая, и дети возвращенцев принялись болеть. Работы невпроворот…

А тут еще один странный случай приключился, который никак не идет у меня из головы.

На окраине нашего поселения стоит барак, в котором содержатся под конвоем власовцы. Позавчера, поздно закончив смену и возвращаясь к себе, я вдруг услышал какой-то шум. Обошел постройку и стал невольным свидетелем жуткой сцены: четверо людей в форме держали за руки и за ноги какого-то человека, распластав его по бетонному плацу. Затем по команде они подняли его и с силой ударили оземь… Эта сцена повторилась несколько раз, пока несчастный не затих в луже собственной крови.

Наутро меня вызвал комендант и приказал написать заключение, свидетельствующее о том, что мужчина скончался «от естественных причин». Когда я вносил его данные в регистр, выяснилось, что за прошедший месяц у нас зафиксировано восемнадцать подобных случаев. С тех пор я совершенно лишился сна: что это было, если не расправа? Неужели здесь, в образцовом репатриационном лагере творится самосуд?

Однако вчера мне удалось выбраться по вызову в Париж, и страхи мои немного развеялись: я получил въездную визу в СССР. На улице Гальера меня приняли тепло, успокоили и приободрили. Я вышел оттуда в приподнятом настроении и по прибытии в лагерь записался «на транспорт», который отправляется в Советы пятнадцатого сентября.

25 сентября 1945

Прошло три недели с тех пор как я писал тебе, Оленька… Кажется, будто миновала вечность. Ты мне так сейчас нужна, родная, ведь только с тобой я могу говорить начистоту. В грязи и смраде скотного вагона, в котором мы трясемся уже который день, нет ни одного человека, с которым я мог бы пообщаться. Люди напуганы до крайности: женщины плачут украдкой, мужчины угрюмо молчат. А дети орут не умолкая, ведь стоит невыносимая вонь, духота и нет возможности по-человечески прилечь.

А начиналось все хорошо. Наш эшелон, состоящий из тридцати вагонов, отправился с вокзала Вокресон пятнадцатого сентября, по расписанию. Нас привезли на станцию утром, и оказалось, что часть вагонов уже занята советскими военнопленными, смотревшими на мир сквозь решетки обреченными глазами. Возвращенцам выдали скудный паек и приказали размещаться.

Состав шел несколько дней, почти не останавливаясь. В конце концов он притормозил на какой-то товарной станции. Я выбрался на перрон – размять ноги и покурить. Неожиданно к эшелону подошел вооруженный конвой и снял с поезда многих мужчин. Как мне объяснили позднее, их задержали для отбывания воинской повинности. А их семьям под звуки бравурного марша пришлось отправиться дальше… Бог знает, удастся ли им когда-нибудь воссоединиться.

Когда я вернулся в вагон, оказалось, что мои вещи кто-то перебросил в самый дальний угол, к отхожему месту. Кое-как, поджав ноги, я устроился в своем закутке, но тут обнаружил, что один из дорожных мешков исчез. Дождавшись следующей остановки, я обратился к начальнику поезда. Но тот и бровью не повел. Лишь положил ладонь на кобуру и посоветовал проваливать.

Хотя у меня и увели всю теплую одежду, я был спокоен. Ведь самую главную ценность – твою «Весну» – я зашил под подкладку пиджака, который не снимаю даже ночью. Как и обещал во время нашей последней встречи, я сохраню его любой ценой. Пускай он послужит для Зои напоминанием о Франции. И о том человеке, который о ней заботился, считая себя отцом… Это будет справедливо.

Вчера мы узнали, что поезд уже в Германии и мы приближаемся к границе советской зоны. Наутро предстояла проверка в фильтрационном лагере, поэтому ночь прошла беспокойно: люди паниковали. Они боялись, что им не дадут ехать дальше, разлучат с близкими, учинят над ними расправу… Напряжение нарастало с каждой минутой. Когда дверь вагона со скрежетом отъехала в сторону, повисла могильная тишина. Все готовились к худшему.

Офицер НКВД потребовал очистить вагон. После этого группа вооруженных людей принялась за обыск. Оставшиеся на перроне комиссары начали проверять бумаги и заставили нас выворачивать карманы – всех, включая женщин и детей. Документы у нас отобрали, сообщив, что вернут их после проверки тем, кто получит разрешение ехать дальше. Какая участь постигнет остальных, не уточнялось…

Потом нам разрешили занять свои места. В вагоне царил ужасающий хаос. Вещи были разбросаны по полу, все чемоданы открыты, корзины перевернуты.

По полу ползал, давясь слезами, мой сосед – тщедушный старичок в расколотом пенсне. Кажется, он был редактором какого-то эмигрантского журнала и вез на родину «бесценные рукописи». Я бросился ему помогать, но часть листков была безвозвратно утрачена – истоптана сапогами, испачкана грязью…

Усевшись наконец в свой угол, я обнаружил там смятую журнальную страницу. Это было стихотворение, которое ты любила мне читать, когда мы оставались вдвоем и строили планы на будущее…

Когда мы в Россию вернемся… о Гамлет
                               восточный, когда? —
Пешком, по размытым дорогам, в стоградусные
                                            холода,
Без всяких коней и триумфов, без всяких там
                                  кликов, пешком,
Но только наверное знать бы, что вовремя
                                     мы добредем…[25]

И вот сейчас, стоя одной ногой на родной земле, я не могу избавиться от предчувствия… что больше мы не увидимся.

Береги себя, родная. И передай Зое, что я безмерно ее люблю».