Вести от обезьяны. О медитации и о том, что хочет донести до вас суетливый обезьяний ум

То же самое касается расстройства множественных личностей. Каждый человек в каком-то смысле реально обладает многочисленными личностями. На работе мы – совсем другая личность, чем когда мы спорим с близким человеком. Когда мы говорим по телефону с представителем службы поддержки, мы являемся совсем другой личностью, чем когда ужинаем с друзьями. Наше самоощущение утром нередко сильно отличается от настроений, поступков, желаний и занятий, на которых мы сосредоточиваемся в вечернее время. Наше поведение с друзьями в реальности зависит от того, с какими именно друзьями мы общаемся, поскольку каждый человек из нашего окружения активизирует разные части нашей личности. Различие между таким опытом и критериями диссоциативного расстройства идентичности состоит в том, что части вашей личности не настолько ярко выражены, чтобы вы уходили от реальности и утрачивали связь с постоянным, более устойчивым чувством Я. Иначе говоря, эти личности остаются субличностями, а не альтернативными личностями.

Множество Я

Одно из проявлений нашей универсальной психосоматической структуры – наличие частей личности. Мы даже можем говорить так: «Одна моя часть хочет мороженого, в то время как другая хочет есть меньше сахара». Внутри нас словно функционирует некий комитет, в который входит множество членов, и то, кем мы являемся в конкретный момент, зависит от того, какой из членов комитета держит в руках микрофон. Как и в реальном комитете, каждая из наших частей – это отдельная личность. На первый взгляд, это звучит безумно, но только подумайте: наша часть, которая тревожится и нервничает в ситуации неопределённости, – это совсем другая субличность, чем часть, которая страдает и падает духом всякий раз, когда свидание после знакомства в сети оказывается пустой тратой времени. Наше беспокойство обладает совершенно иным набором особенностей и черт, чем наши горе и утрата. Они существенно различаются.

Кроме того, наши части обладают намерениями, голосами, собственными историями, логикой, на которую они откликаются, и озарениями, которыми они делятся с нами, совсем как люди. Они обладают мудрыми и невротическими проявлениями, как и все мы. И у каждого из них своя история. Например, мои гневные части сформировались из-за переживаний, связанных с моим отцом. Когда активизируется моя гневная часть и я не замечаю этого, я могу действовать в угрожающей манере, в точности как мой отец. У меня начинают возникать различные мысли – можно считать, что «голос» этой части «говорит» мне те или иные вещи. Он сформировался преимущественно в детстве и в юности, и в те моменты, когда мне удаётся заметить и изучить своё переживание гнева, я замечаю, что оно обладает юношескими менталитетом и характером. У моей гневной части есть желания. Она хочет кричать, говорить непристойные вещи, о которых я затем пожалею, перебивать людей, развязывать войны – и в прошлом она хотела ломать (и действительно ломала) вещи и напиваться до чёртиков. Эта гневная часть также реагирует на мой опыт. Если в момент, когда она активизируется, эта часть чувствует, что так или иначе её слышат и понимают, то она может успокоиться и, возможно, уступить место другой моей субличности.

Я нахожусь в таких отношениях с этой гневной частью, которые не сильно отличаются от отношений с другими людьми из моего окружения. Иногда она становится моим начальником, в те моменты, когда она захватывает власть и начинает верховодить. Однако, как поётся в старой песне панк-группы Heavy Vegetable, «ломаешь вещи – и ты снова в норме, пока не понадобится вещь, которую ты сломал». Когда я просыпаюсь утром и созерцаю хаос, который учинил, когда мне приходится каяться в проступках, совершенных на тропе войны, я, скорее всего, буду воспринимать гневную часть как своего врага. Наутро я могу ненавидеть свой гнев, стыдиться его, чувствовать, что он выматывает меня. Однако это не означает, что в гневе нет мудрости. Безусловно, она присутствует в нём. Эта моя гневная часть пробуждается, когда каким-либо образом нарушаются мои границы, когда меня игнорируют как личность и воспринимают как объект. Она возникает в моменты опыта, которые действительно причиняют боль, но в особенности тогда, когда либо невыносимо признаваться в наличии боли самому себе, либо, признавшись в боли другим, я окажусь слишком уязвимым.