Ветер Трои

– Вот с ними всеми можно разговаривать о чем угодно, в каком угодно настроении: они же сами ничего не говорят!.. Им можно жаловаться, хвастать, врать, орать на них, сюсюкать; можно их винить в любых твоих неприятностях, крыть их последними словами, дразнить их, льстить, совершенно не заботясь, что они тебе возьмут да и ответят чем-нибудь подобным от себя. Они не все в ответ молчат: кто гавкает, кто и поскуливает, а когда рвут из рук на прогулке поводки – это, конечно, действует на нервы, но никто из них не раздражает разговором.

– Может, и жаль, – заметил ей Тихонин. – Им точно есть что рассказать, особенно подобранным бродячим или брошенным…

– Там нет бродячих или брошенных собак, – поправила Мария, – зато немало одиноких стариков, сильно привязанных к своим собакам, им это свойственно. Но свойственно и умирать, оставляя своих псов в тоске и горе. Вот эти горемычные собаки и попадают к нам в приют. И я о них забочусь до тех пор, покуда их не заберут к себе их новые хозяева.

– Из археологов в кинологи – маршрут замысловатый, – сказал Тихонин.

Мария покачала головой:

– Я не кинолог… Не ветеринар и не собачий тренер. Не специалист по поведению и вообще не специалист; специалисты – на зарплате, а я всего лишь волонтер. Согласно протоколу, задаю собакам корм, осуществляю выгул, произвожу уборку клеток, чешу им за ушами, чтобы не слишком горевали…

– Ты помнишь их по именам?

– Да, всех… Но не по тем, что вписаны в их паспорта. Все эти Айло, Орео, все Сэйди, Пэйпер – они все часто тупо повторяются и ни о чем не говорят. Я им придумываю новые имена, такие, чтобы можно было бормотать им в ухо, когда чешешь за ушами… Конечно, русские: мне они удобнее и для меня звучат теплее. Не Жучка с Тузиком, понятно, это не лучше Айло с Пэйпер, но Девочка, допустим, или Дынька, Граф, Дурочка, Профессор, Карандашик, Тыковка… Да, Тыковка особенно. Я ее не забуду, даже если захочу забыть. Во-первых, уши – огромные, как у калонга; ты знаешь, кто такой калонг?

– Нет, не имею чести, – признался Тихонин.

– Это такой крылан, гигантская летучая лисица. Сплошные уши и глаза, тоже огромные. Моя Тыковка – вылитый калонг, только без крыльев с перепонками, а шерстью – рыжая, как обыкновенная лисица, оттого и Тыковка… Я с ней наплакалась буквально, когда она только появилась – уже подросток, полугодовалая, но совсем щенок по духу… Я раз забыла в ее клетке свою хозяйственную торбу или как ее назвать – тряпичную такую сумку для покупок, – и спохватилась слишком поздно. Она уже всю торбу изодрала в хлам, сожрала оттуда брокколи, мороженую пиццу вместе с упаковкой, две мои банковские карточки…

– Кошмар!..

– …измусолила зубами мои водительские права…

– Теперь ты понимаешь, каково мне без них!..

– Не понимаю, не надейся… И съела электрическую лампочку – я ее купила, чтобы ввинтить дома над крыльцом взамен перегоревшей… Сожрала вчистую, один торец остался и еще махонький осколочек стекла размером с рыбью чешуйку. Я чуть сама не умерла со страху, ждала ее конвульсий с муками и что меня с проклятиями прогонят, а ей – что пицца, что стекло; ей эта лампочка по барабану – переварила, не заметив… Мы с ней в итоге сильно подружились, и она ждет меня всегда, прямо сейчас ждет, я ее вижу в клетке: уши навострила в буквальном смысле слова. И я с ней разговариваю мысленно, почти всегда и даже здесь…

– По-русски? – печально уточнил Тихонин.

– Само собой! – ответила Мария. – Она же Тыковка. Не Pumpkin, не Gourd, не Скваш какой-нибудь, а Тыковка. Она прекрасна, мой Тихоня. Когда я ее выгуливаю, на длинном поводке, у меня такое чувство, что я у нее – на коротком… Мне даже непонятно, отчего ее никто к себе не взял.

– Ты тоже отчего-то не взяла, – сказал Тихонин, о чем сразу пожалел, но Мария не обиделась, ответила с готовностью:

– Я не могла никак, у нас же таксы, так решила мать… Все три – из нашего приюта.

Тихонин вспомнил:

– Ося, Лиля, Вова.

– Именно так… А то, что я их бесконечно путаю, суть дела не меняет.

Мария отвернулась, оборвала разговор… Глядела неподвижно на убегающие мимо придорожные чинары и кусты, на грузно проплывающие в близкой дали, уже немного надоевшие коричневые холмы под желтым предвечерним небом, на серебряные вспышки антенн и стальных вышек под солнцем на вершинах – она глядела вбок, не проронив ни слова, пока Тихонин не решился вслух предположить:

– Загрустила о собачках?

Мария не ответила, не обернулась; спросила деловито:

– Каковы наши планы?

– Сегодня – Дарданеллы: когда стемнеет, будем в Галлиполи, оттуда – в Эджеабат; там – паро́м до Чанаккале, последний, но мы должны успеть. А дальше нас ждет Троя – уже довольно долго ждет, немногим меньше трех тысячелетий.

Мария обернулась наконец:

– Я не о том, что сегодня и сейчас. Я про то, что пока еще в мечтах… Что нас ждет на Корфу?

– Как прилетим, возьмем такси…

– Уже скучно. Но продолжай.

– …там ехать до дому – минут пятнадцать. К нашему дому, хочу напомнить… Дома побросаем вещи, поохаем, поахаем и сразу же отправимся на рыбный рынок и по продуктовым лавкам – устроим пир по случаю начала новой жизни…