Ветер Трои

– Нет, обошлось, – всерьез ответила соседка. – Он был ответственный работник; теперь, на пенсии, – исследователь. Изучатель неразгаданного, я не знаю, как сказать… Пытливый ум, как он сам себя зовет, конечно в шутку. Что не дано понять – узнай, что не дано узнать – угадай сам, не оставляй попыток. Таков его призыв к себе. – Соседка поправила узел на косынке, устыдясь своей взволнованности.

– Не оставлять попыток – это хорошо, – словно утешая, сказала ей Мария. – Мне даже стало интересно: что он, например, пытается понять сейчас?

– Куда ветер дует, – ответил ей сам Прохор, внезапно появившись на балконе в одной майке и тряпичной маске, спущенной на подбородок, и отвернулся к жене: – Всё. Поговорили. Поможешь мне, – взял ее за руку и увел с балкона.

…– Не слишком вежлив этот Прохор, – вспомнила о нем Мария, выбирая, да так и не выбрав себе сумочку в одной из бесчисленных лавок в центре Кушадасы. – Сейчас в России все так разговаривают?

– Не знаю, что тебе ответить, – сказал Тихонин, выходя следом за ней под черное небо в толпу, прихотливо освещенную витринами магазинов, фонарями и окнами кафе. – Когда я там, мне некогда прислушиваться. Одно скажу: там все сейчас гадают, куда ветер дует.

– Вялая шутка, – заметила Мария.

– Не бодрая, – согласился с ней Тихонин. – Но это потому, что я проголодался.

Тут, словно откликаясь, их окликнул знакомый мужской голос:

– Эй!.. Эй, эй, эй!

Тихонин поискал глазами поверх голов и увидел Прохора. Встав и возвышаясь на веранде над столиком открытого кафе, Прохор отчаянно махал руками, приглашая присоединиться. И жена его помахивала ручкой, не вставая…

– Нам это надо? – спросил Тихонин у Марии, почти не разжимая губ.

– Не думаю, – растерянно ответила она. – Не знаю, как и быть… Да ладно: если что, мы просто встанем и уйдем.

…Сидели поначалу молча и неловко; лишь после того, как официант накрыл на стол, Прохор заговорил первым:

– Я тут нарвался на предъяву от Лариски, – он легонько подтолкнул жену плечом, – будто бы я был с вами груб… Прошу простить на всякий случай, но, чтоб закрыть вопрос, я объясняю. Да, куда ветер дует, именно… Куда и как он дует, в самом прямом смысле – это действительно мой самый главный интерес. Если еще прямей, то так: как он, точнее, как они – они ведь разные, везде – на нас влияют, дуя… Пока что я один догадываюсь, а скоро все поймут, что ветры нами управляют.

– Даже так? – осторожно поддержал Тихонин разговор, приподняв бокал с вином.

– Это правда. Я читала о сирокко, – подхватила разговор и Мария. – Если он дует без остановки – говорят, можно совсем свихнуться.

– И свихиваются, совсем свихиваются, да еще как свихиваются! – обрадовался Прохор. – Один поэт на «пэ» – не то, что вы подумали: не Пастернак ваш – до того был свихнут затяжным сирокко, что выстрелил в себя на лавочке: сидел, сидел себе на лавочке, на юге Франции, лицом к морю, над которым аж из Африки и дул ему в лицо этот ветер пустыни, уже тяжелый от морского испарения – то есть жаркий еще, как пустыня, но уже мокрый, как море, вполне возможно – с моросью, даже и с дождем, окрашенным к тому же красной, заодно и белой пылью той пустыни, – и наш поэт на лавочке не выдержал этой вселенской наглости, этого нескончаемого, изо дня в день, гула и жара, и влаги с солью, и как будто молока с кровью, – взял и шарахнул себе в лоб из револьвера, и сразу для него все стало тихо и спокойно… Так все и было, думаю. Конечно, не без оговорок. Как-никак поэт, то есть уже немного свихнутый, к тому же русский, наш эмигрант, и это все влияло, но не самым решающим образом… Все за него решил сирокко: он дует, как и дул, все мучает и мучает людей по всем средиземноморским берегам, пусть и зовется он на разных берегах по-разному…

– Здесь, на Эгейском берегу – как он зовется? – спросила Мария.

– Здесь – нотиа, – ответил, не задумываясь, Прохор, – или остриа… Но вы не бойтесь: нам с вами здесь сейчас сирокко не грозит, потому что не его сезон… С мая по октябрь здесь по всем берегам дуют этезии – долгие, ласковые ветра. Турки их зовут мельтем, греки – слиппер, те, кто поближе к Адриатике, – маэстро… Вы, я думаю, заметили: турки здесь не ласковы, но и печальны, будто чем-то и подавлены.

– Да, – согласился с ним Тихонин, – доброжелательны, приветливы, но редко или грустно улыбаются; предупредительны и остроумны, но при этом озабочены или напуганы чем-то…

– А я вам объясню, – сказал Прохор. – Приветливы и ласковы, мягки и доброжелательны – все это мельтем, этезия, а подавлены, тревожны, насторожены – это все незаживающая травма, память организма и души о пережитом зимой или ранней весной сирокко.

– Да, но сирокко дует не везде, – напомнила Мария.

Прохор согласился с ней: