Ветер Трои

– Ну, извини. И спи себе, – прикрикнул Прохор и продолжил, понизив голос почти до шепота: – Мы тихо говорим. Про Селигер… Но ведь не только Селигер. Там и Ильмень неподалеку… Столбняк ильменский или полдник вы от мокряка, допустим, ни за что не отличите – тем более от меженца, а я тот меженец при самом малом дуновении всей кожей узнаю – тем более мокряк… Не только кожей, но и всем в себе – и узнаю, и понимаю; я весь при разном ветре разный: Прохор при шелонике и Прохор при подсиверке – два разных Прохора, у них по-разному дубеет кожа, трепыхается и бьется сердце, и разный строй души…

Тихонин слушал и кивал, прикидывая с ужасом, как поступить, если у Марии дело плохо: везти в Стамбул, это понятно – а если дело совсем плохо и придется все-таки класть ее в местную больницу?.. Если карантин, и для обоих, – оставят ли на карантине вместе?.. Хорошо бы все-таки в Стамбул, если врач не будет возражать: пусть, если можно, полежит покуда у Омера; нет, Омера нужно поберечь, и лучше снять жилье… Он услышал голос Прохора:

– Вы почему молчите?.. Я понимаю, все, что я вам говорю, вам кажется невообразимым. Или просто скучным…

– Нет, нет, – заверил Тихон, – я слушаю, и я пытаюсь вообразить, какой вы, например, при баргузине?..

– При баргузине? – усмехнулся Прохор. – Ах да дело понятное. Славное море. Священный Байкал… Эй, ты, баргузин, – пошевеливай вал!.. Все поют, все знают слово, а больше ничего не знают и не хотят знать… Поют про баргузин – а про баргузник, например, уже не слышали.

– И я не слышал, – признался Тихонин.

– Он дует в Белом море, на другом конце земли, – пояснил Прохор. – А на Байкале – что? Он море, и ветров там море, даже я встречался не со всеми… Там всток и селенга, и глубник, там и фролиха, ну и, конечно, сарма – эта сарма дует с диким свистом и нервно, даже не порывами, а нервными скачками… Но я боюсь сказать, сколько разных Прохоров там может получиться из одного меня на тех ветрах…

– Ты спать когда-нибудь пойдешь? – снова раздался голосок Ларисы. Прохор не ответил и произнес почти неслышно:

– Но я люблю Байкал…

– Одну минуту, – Тихонин встал, стараясь быть бесшумным, перелез на свой балкон и, шагнув в темноту спальни, замер и прислушался. Дыхание Марии было неровным, но и не тревожным. Постояв в проеме двери, Тихонин осторожно вернулся к Прохору и вспомнил виновато:

– Вы говорили о Байкале…

– Да, я люблю там отдыхать, – продолжил Прохор, будто и не прерывался. – Каждый сентябрь, в конце месяца – прилетаю, отдыхаю. И от людей, и от ветров… Да, и от ветров. Я от них за год устаю… Я надоел вам?

– Нет, я слушаю, – сказал Тихонин, прислушиваясь к ночи. – Но я не понимаю: на Байкале целый ворох всевозможных ветров, вы сами мне сказали, – и вы летите на Байкал, чтобы от ветра отдохнуть?

– Да, звучит нелепо, – согласился Прохор. – Но как вы сами попадете в байкальскую тайгу, сразу меня вспомните и всё поймете. Нигде нет такой глубокой тишины, как над Байкалом, наверху, глубоко в тайге, по осени… Есть у меня там любимое местечко, небольшое: так, несколько полянок, да и каких полянок? – так, опушечек, а по краям их сплошные высокие сосны… Вопрос: куда все ветры подевались? А ветер вон где – высоко над соснами гуляет, там и гудит себе; ему там, наверху, не до меня, а мне внизу – не до него. Тихо мне, как на дне морском… Каждую осень, до дождей – лечу; прилетел – прошу, чтоб отвезли, куда скажу. Нашел опушку, какая приглянулась, выбрал на ее краю сосну, какая лучше, не молодую и не древнюю, так, средней толщины. Валю ее, чтобы упала серединою ствола аккуратно поперек опушки. Сучья лишние все обрубаю, кроме тех, на которые она улеглась, не касаясь земли, и пружинит… Развел под ней, под стволом огонь – и жду себе, когда ствол посередине начнет гореть. Он будет долго прогорать потом – день, другой, а прогорит, я сдвину огонь в сторону и жду, когда начнет гореть другая часть ствола; я, может быть, коряво разъясняю все детали, но вам, я думаю, понятно… Так я и жгу сосну совсем один: бывает, дня четыре, бывает, и неделю, бывает, что и дольше, пока весь ствол не прогорит; потом, конечно, делать нечего: пора к вам, людям, возвращаться. К людям и ветрам.

– Чем вы там заняты? – спросил Тихонин. – Готовите еду, это понятно, – а кроме?

– А кроме этого, – встряла Лариса из-за шторы, – он там сам с собою разговаривает.

– Не говори, чего не знаешь, – вяло рассердился Прохор, – и спи. Тебя там не было и не бывает… Ее не слушайте, – заверил он Тихонина. – Я там молчу.

– Весь день?

– Нет, днем я ем и сплю… Иногда гуляю понемногу, брожу себе вокруг опушки, иногда даже широкими кругами. Заблудиться не боюсь: дым от моей сосны можно увидеть отовсюду, если на любое дерево залезть… Но к Байкалу не спускаюсь. Там приезжий наш народ гуляет кучами, жжет свои костры, песни завывает – потом там бродят толпы волонтеров из германий-франций, убирают за народом… А я – всегда один, всегда в тайге, в любой толпе я лишний, и они мне и во мне – лишние…