Ветер Трои

Когда вернулся – с полным рюкзаком за спиной и двумя тяжелыми пакетами в руках, Мария все еще спала. Достал пенал, тетрадь для каллиграфии, раскрыл ее, разгладил ласково ладонью и без того не мятые страницы, макнул в тушь перо, для начала начертил несколько рядов коротеньких, с полногтя, горизонтальных, идеально прямых линий и принялся старательно подвешивать к каждой черточке-горизонтали по отдельной буковке из алфавита деванагари – со всей возможной скрупулезностью, но и совершенно бездумно: он не знал санскрита и не думал его знать, но этот алфавит по его опыту подходил лучше других для чистописания, снимающего с плеч усталость и утишающего сердце. На букве Мария встала с постели. Не видя ничего вокруг себя, словно сама себе чужая, подошла к столу, взяла яблоко, съела половину, другую оставила и, перед собой не глядя, вернулась в постель, чтобы продолжить спать… Тихонин доел яблоко и с ловкой, упругой легкостью, изумившей его самого, подвесил тушью букву к очередной горизонтали. Встал из-за стола и выглянул наружу. Солнце, уже давно вырвавшись из-за крыш и убегая к западу, повисло над Эгейским морем. Улыбаясь сам не зная чему, Тихонин вернулся к столу; убедившись, что тушь высохла, закрыл тетрадь, убрал ее, пенал и склянку с тушью, затем не торопясь обдумал ужин и занялся к нему приготовлениями.

Он разбудил Марию на закате. Стол был накрыт, он был им горд и ревниво опасался, что Мария если и оценит его кулинарные труды, то из одной лишь вежливости. Опасения были напрасны. Мария оглядела стол с азартом и приступила к ужину с голодной яростью. Тихонин до того был заворожен тем, как она ест, что долго не мог сам начать, пока не спохватился и не отдал должное печеным баклажанам под белым соусом с печеными же красными сладкими перцами; простому салату из томатов с красным луком, огурцами и брынзой, слегка обрызнутому винным уксусом и обильно политому оливковым маслом; греческой цацики, где измельченный свежий огурец был замешан все-таки не в йогурт, как у греков, но в турецкий густой каймак с лимонным соком и укропом, – потом и жаренной на сковородке по-простому, на одном лишь масле, без ненужных прихотливостей черноморской барабульке и, в придачу к ней, эгейским мидиям… Ели молча, но не постепенно – жадно и взахлеб: Тихонин еле успевал следить за тем, чтобы не скудели бокалы с анатолийским, которое с трудом нашел на городской окраине.

Доели-допили и посидели просто так, не говоря по-прежнему ни слова, от десерта отказались оба, настолько были сыты… Тихонин убирал со стола, когда Мария впервые за все время ужина подала голос:

– Респект тебе, Тихоня, и спасибо… Должна признаться, я готовить не люблю и не умею. Раз в год, в День Благодарения, я запекаю утку, на всё про всё полдня уходит, получается по-разному, а на индейку не решаюсь, нет… – Охнув, она встала из-за стола. – Уже и ночь, тьма тьмущая, неплохо и поспать… Не возражаешь?

– Вовсе нет, – ответил или дал понять без слов Тихонин.

Должно быть, оттого, что в темноте слабо зеленели цифры (3:30 АM) электронного будильника, глаза Марии над лицом Тихонина, ему казалось, истекали тем же зеленым сиянием. Он и выпал, лежа на спине, из сна без форм, словно настигнутый на самой его глубине этим проникающим бледным светом… Нашел ладонью ее затылок, забрал в горсть волосы, притянул к себе; она не противилась. Взгляд ее, приблизившись и прильнув, исчез, во тьме был только жар ее дыхания, горячая упругость тела, слепые быстрые касания ищущих губы губ. Был шорох сброшенного на пол одеяла, и прохлада ночи, и такая легкость, что Тихонину казалось, воздух ночи непременно поднял бы его и закружил, как сухой лист, если бы Мария его не удержала всей своей жадной тяжестью.

Утром поели наспех, собрались по-быстрому, в ненужном нетерпении дождались Людмилу; вернули ей ключи; перенесли вещи из дома в машину… Мария уже завела ее и принялась выруливать из тупичка стоянки в узкий проулок, как кто-то постучал в окно со стороны Тихонина. Он опустил окно, к нему склонилась Лариса в черной своей косынке и футболке с блестками.

– Хотела попрощаться и заодно уж попросить, – сказала она: – Вы уж его простите; я о Прохоре.

– Да не за что, – ответил ей Тихонин. – Пусть мы и отвыкли, но к звуку пишущей машинки привыкаешь быстро…

– Я не о ней – я о той ночи… Я так тогда и не уснула, всё дослушала. Не злитесь на него… Вся эта жженая сосна, эти видения его, туманности – это сверхценные идеи, как я думаю… То одна, то другая, одна за одной – им грош цена… Не знаю, каким ветром их ему надуло, но я терплю. Терплю, терплю и терпеть буду, и пусть это будет моя сверхценная идея.

…Как только выпутались из горбатых закоулков на ровный простор трассы, Мария спросила с осторожной ревностью:

– Тебе совсем неинтересно, как я себя чувствую?

– Меня это беспокоит, но я боюсь спросить, – признался ей Тихонин.

Мария помолчала.

– Отвечаю, – сказала она: – Я прекрасно, превосходно себя чувствую!

В открытое окно влетела рыжая пчела и заметалась по салону.

– Убей ее! – притормозив, крикнула Мария.