Ветры низких широт

— Может, отвести лошадь в конюшню? — тихо спросил он.

Людмила Николаевна ответила не сразу:

— Погоди... Вот только с духом соберусь.

Наконец она поднялась, поправила на голове платок, с трудом влезла в пальтишко и неслышно побрела к порогу.

Дед помог ей спуститься с крыльца, усадил в кошевку, укутал ноги тулупом, дернул вожжами, сказав: «Но», и тут же затпрукал.

— Двор-то забыл замкнуть...

— Зимой в селе чужих нет, а свои не тронут.

— Ну, ежели... — сказал дед, причмокнув, натянул вожжи и хлопнул ими по крупу лошади. Та тяжело вздохнула, мелко перебрала ногами и легко взяла с места. — Но! — по привычке повторил дед и, обрати лицо к Людмиле Николаевне, спросил: — Только к матери? Или к нему тоже?

— И к нему, — сказала Людмила Николаевна.

«А и ладно, — подумал дед. — По-христиански это, по-человечески. Какой ни муж, а все муж», — опять чмокнул губами и крикнул:

— Но, милая!

В кладбищенской ограде стояли действующая белая церковка Успенья и покосившаяся избушка, в которой прежде жил причт. Теперь священник приезжал только на службу из Старой Руссы, и церковь большую часть времени простаивала на замке. Перед воротами дед опять тпрукнул, почесал пятерней под шапкой, но Людмила Николаевна была так слаба, что он мысленно плюнул на все условности, кряхтя слез с облучка в сугроб и, обметая его полами длинного полушубка, пошел к воротам и растворил их, благо Вася Мокров не поленился и за поллитровку дорожку размел хорошо.

Снегу на материнской могиле навалило много, крест с оградкой едва проступали над сугробом, весело голубея свежей краской.

Дед снял шапку и поклонился.

— Вот тут и упокоилась твоя матерь, а моя, стало быть, дочерь, Прасковья Дмитриевна, царство ей небесное. — И дед перекрестился.

Людмила Николаевна стояла недвижно, как будто примерзла, потом разжала почерневшие губы и промолвила:

— Свези теперь к нему.

Красниковых с незапамятных времен хоронили возле паперти, у них до революции был даже свой склеп, который разорили, когда валили с церквей кресты, но крест на коростыньской церкви бабам удалось отстоять, а склеп все-таки сровняли с землей, дескать, нечего Красниковым выпендриваться, пусть лежат, как все. Ловцовы же, жившие в двух верстах от Коростыни, в Пустоши, некогда приписанной к успенскому приходу, имели свои могилы в дальнем углу кладбища, ближе к открытому полю. Туда Людмила Николаевна и велела деду ехать. Дед крякнул от обиды — в тот угол пришлось объезжать кладбище по целику, — но ослушаться не решился.

Дороги туда, по всем понятиям, не должно было бы быть, но дорога туда оказалась даже наезженной, только припорошенной ночной метелью, видимо, там недавно кого-то хоронили. Дед повеселел, даже начал понукать лошадку:

— Н-но, милая, н-но, родная...

— Не гони, — попросила Людмила Николаевна. — А то трясет шибко. Всю душу выворачивает.

— Да я что ж... Это конечно...

Не вылезая из кошевки, Людмила Николаевна поклонилась всем Ловцовым сразу, потом огляделась. Тут было много свежих могил.

— Откуда же это столько? — изумилась она. — Вроде бы у нас последнее время и стариков столько не преставилось.

— Не, не помирало, — согласился дед. — Да тут, если хочешь знать, стариков и нету. И баб тоже. Вон памятничек стоит. Так это Ванюшка Растопчин из Пустоши. С Серегой нашим дружил, вместе и призывались. В Афганистане погиб. Это, должно, школьники ему цветы носят. А все прочие — пьянь наша. Кого по пьяному делу трактором задавили, кто сам тем же порядком в бане сгорел.

— Много набирается, — не поверила Людмила Николаевна.

— Так и пьют все, — возразил дед.

Людмила Николаевна пригорюнилась:

— Если помру...

Дед быстро перебил ее:

— Да живи ты, господь с тобой, живи.

— Я и не собираюсь помирать, а только если помру, похорони меня рядом с мамушкой. Не хочу лежать среди... — Она не договорила и помолчала. — Поворачивай домой. Озябла я, чаю захотелось.

На кладбище ехали — молчали, а возвращаясь домой, и совсем говорить стало не о чем. Людмила Николаевна ссутулилась, с головой уйдя в лисий воротник, казалось, дремала, только когда проехали Путевой дворец, встрепенулась.

— Дедуля, что же, и раньше у нас так пили?

— Не-не, — сказал дед. — По престолам ежели, на май само собой с Октябрьскими, ну Новый год еще пристегни, а так свадьба или похороны. На дни рождения гостей не звали, справляли тихо, по-семейному, вино на стол не ставили. Вино подавалось только при гостях. Без гостей не моги и думать.

— А когда же пить начали? И с чего бы это?

— А ни с чего — деньги лишние завелись. В лавке, кроме вина и хлеба с сахаром, почитай, и купить стало нечего. Вот и начали мужики ее глушить, а за ними и бабы потянулись.

Людмила Николаевна тихо вздохнула:

— Горе-то какое.

— Не говори и не говори. Раньше, ежели кто в помощи нуждался, толоку собирали. А теперь спасибо не в почете и денег не берут. За все бутылкой плати.

Дед уже завернул к себе в проулок, как Людмила Николаевна радостно забеспокоилась и глаза ее ожили, словно бы освободились от боли, и даже заблестели.

— Гляди-ка, деда, никак Сережка идет?