Ветры низких широт

— Вот и пусть мельтешат. Передайте на танкер, чтобы еще подымил. И мы тоже. Кстати, что у нас с обедом?

— Обед готов, товарищ командир.

— Вот и прекрасно. Пообедуем. Пусть моряки воспользуются адмиральским часом. Спешить нам все равно некуда.

4

На «Гангуте» и после обеда читали письма.

Суханов тоже получил обширную корреспонденцию: от отца с матерью, от сестер, от одноклассников, которых судьба разметала по всем флотам, но все это были не те письма, а то, которое он особенно ждал — собственно, его-то он и ждал, — не пришло. Он посидел у себя в каюте, потом спустился в акустический пост. Там он застал одного Ловцова, который играл на «пианино» — был в наушниках, покручивал настройку и, легонько подрагивая губами, улыбался. Суханов покашлял в кулак, подумав, что Ловцов слушает музыку. Ловцов вздрогнул от неожиданности и вытянулся, сняв наушники.

— Ничего, ничего, — поспешно оказал Суханов и спросил, чтобы только не образовалась пауза: — Ничего музычка?

— Никак нет, — растерянно промолвил Ловцов. — Мы давно уже буй размонтировали, и мичман отнес его в Ленинскую каюту.

— А что же вы тогда слушали?

— Сейчас все корабли замолчали. Тихо стало. А тут еще письмо от матери получил. Хорошее такое...

— И вам захотелось... — Суханов не докончил свою мысль, но Ловцов понял его и усмехнулся.

— Я не такой наивняк, товарищ лейтенант. Тут лодки сейчас нет. А мне просто захотелось побыть одному. Совсем одному.

Суханов присел рядом, надел наушники, прижав их руками, прислушался и снова снял их: молчали корабли, молчал и океан, только где-то неподалеку резвились дельфины, но, возможно, Суханову это просто показалось. «Конечно же, показалось», — подумал он.

— А я вот не получил письма.

— А будто мичман относил вам почту в каюту.

— Это не те, Ловцов, письма... Вернее — те. Я знал, что они придут, поэтому и не ждал, и они пришли. А вот то, которое я ждал, то, должно быть, так и не написали.

— Мне такие тоже больше не пишут. — Ловцов понял, что недоговаривать нельзя — замахнулся, так бей, — и он сказал: — Замуж выскочила, в Шимске теперь живет. Райцентр наш. Писали как-то, что родить собралась.

— Если больно...

— Теперь уже не больно. Пусто только стало. Если бы не маманя с дедом, так и домой бы не вернулся.

Они вместе поднялись в жилую палубу: Ловцов по коридору пошел в кубрик, а Суханов взбежал еще по одному трапу и очутился в офицерском коридоре, не доходя до своей каюты, крепко стукнул в соседнюю дверь.

— Заглядывай, — пригласил Блинов. Он, кажется, пребывал в меланхолии, возлежал на койке, рассматривая фотографии. — А, это ты, — сказал он, приподнимаясь и протягивая Суханову визитку. — Знакомься. Моя супруга. Правда, бывшая.

Суханов присел к столу, мельком глянул на фотографию, чтобы не проявлять излишнего любопытства, и отложил ее в сторону.

— Красивая, — сказал он. — На киноактрису похожа.

— Стерва, — безжалостно, как приговор, произнес Блинов.

Суханов заинтриговался.

— Это почему же?

— Да потому, бравый лейтенант, что они все — стервы. Думаешь, та, из раскопа, не стерва? Стерва.

— Ты их под одну гребенку не стриги.

Блинов свесил ноги на палубу, ловко попал ими в шлепанцы и, зевнув, потянулся до сладкой истомы в теле.

— Маэстро, уговорили. Ту, из раскопа, в эту компашку не заметаю, но все прочие — стервы. Я их теперь насквозь вижу. А раз вижу, то и решил для себя, что жить надо без выкрутасов: любить так любить, ненавидеть так ненавидеть.

— Кого любить и кого ненавидеть? Этих стерв? — иронически спросил Суханов.

— Разумеется! — закричал Блинов радостным голосом, подпрыгивая на диване. — Нам без них, этих самых стерв, полнейшая хана. Ты не знаешь, что обозначает это слово? Я тоже не знаю, но все равно — хана. Вот твоя, та самая, что из раскопа, прислала тебе чего-нибудь?

— Не прислала, — помедлив, сказал Суханов.

— А ты ей писал?

— Допустим, писал. Ну и что?

Блинов вскочил, пробежался по каюте, снова сел на диван и взъерошил пятерней волосы, стараясь изобразить из себя мыслящего человека.

— Бери ручку, слева от себя найдешь бумагу. Пиши: «Милый мой родной человек Наташа Павловна...»

— «Милый» — ладно, это даже хорошо, — сказал Суханов, вертя в пальцах ручку. — Но при чем тут «родной»? Чушь собачья.

— Ты пиши. Потом разберетесь, кто кому родной. «Милый мой, родной человек. Только здесь, в океанских просторах, я впервые ощутил, как мне одиноко в этом большом и неустроенном мире». Записал? Та-ак. «Жаль, что я не тот тридцатитрехлетний шалопай и мне не дано ходить по морю, как по суху». Записал?

Суханов отложил ручку в сторону.

— «Океанские просторы» и «неустроенные миры» — это же чушь. А если хочешь точнее, то пожалуйста: брех сивой собаки. К тому же все это еще и пошло.

— По-моему, не я тебя зазвал в свою каюту, — холодно сказал Блинов. — По-моему, ты сам ко мне приперся. А теперь еще в пошлости обвиняешь. Вот это-то, дорогой, и есть пошлость.

Суханов мелко порвал бумагу, посмотрел, куда бы ее бросить, но ничего подходящего на глаза не попалось, и сунул в карман.

— Извини, — сказал он. — На этот раз я, кажется, ошибся дверью.