Ветры низких широт

По дороге к себе в каюту Суханов опять считал балясины на трапах и думал, что как бы это было бы хорошо, если бы его вызвали, как он считал, идя на мостик, на ковер — ну дали бы втык, ну, может, еще сказали бы какие-нибудь неприятные слова, и гуляй себе до следующего втыка, — а получилось ни два ни полтора. «Ну что я ему скажу? — почти в отчаянье думал Суханов о Ловцове. — Ну что я могу сказать? Да и нет у меня таких слов. Откуда им взяться? Ведь не учили же меня им».

Неожиданно ему вспомнился тот радостный для него день, когда Ловцова забрал патруль, а сам он, Суханов, тревожно-счастливый, шел с Наташей Павловной по бесконечной улице, обсаженной акациями, болтали они тогда о всякой всячине, и было им обоим хорошо, иначе вряд ли Наташа Павловна согласилась бы провести с ним вечер у моря. «Как она называла тот камень? Ах да, Анин камень. Но почему Анин? Я ведь так и не спросил об этом». Тогда еще им повстречались Рогов с Силаковым. «А что я им сказал? Ах да, бегите на корабль к мичману, и пусть он... — Суханов приостановился. — Какая же я свинья...» Он понял, что нельзя звать на этот разговор Ветошкина — пусть потом узнает от Ловцова, от него же, Суханова, от кого угодно, но потом.

Он позвонил в пост. Там к телефону подошел Ветошкин.

— Как там у нас дела, мичман? Тебе еще долго стоять?

— Через полчаса заступит со своей сменой техник.

— Добро. Если Ловцов в посту (Суханов знал наверняка, что Ловцов в посту), подошли его ко мне.

— Что-то случилось? — насторожился Ветошкин. Он всегда чувствовал себя неспокойно и становился недоверчивым, когда его почему-либо обходили, считая, видимо, себя тем самым дядькой Савельичем, без которого молодым лейтенантам не обойтись.

— Что могло случиться... Идем в точку, — начал перечислять Суханов, — нас эскортируют супостаты, правда, за горизонтом. В точке к нам подойдет танкер. Может, доставит письма, а уж пресную водицу — это точно.

Там, в посту, Ветошкин, кажется, прикрыл трубку ладонью и стал говорить глуше:

— Вы только поосторожнее с Ловцовым, а то он последние дни ходит как зачумленный, будто его пыльным мешком из-за угла шлепнули.

— Ладно, мичман, все мы пыльным мешком шлепнутые.

Суханов все-таки решил сполоснуть лицо — стояла удушливая жара, пропитанная влагой, как в хорошей бане. Вода из крана плеснула сперва, словно из кружки, и потекла тоненькой струйкой. Он успел смыть мыло с лица, прежде чем прекратилась струйка и в раковину упала последняя капля. «А, ладно, — подумал Суханов, — до стоянки как-нибудь перебьюсь, а там и танкер подойдет». А в это время в каюте появился и Ловцов — двери в каютах последнее время не закрывались, чтобы в помещениях гуляли сквозняки, не давая застаиваться сырости.

— Звали, товарищ лейтенант? — напряженно спросил Ловцов.

— Садись, — почти панибратски сказал Суханов. — Дело есть. Ты ведь, кажется, с Ильменя? Рыбка-то у вас еще есть?

Ловцов скупо и недоверчиво улыбнулся.

— Рыбка у нас еще ловится, не жалуемся. И в сети идет судачок, и в невод. Сома, правда, почти не стало. И раков тоже. Они хоть и говорят, что падалью питаются, а только тварь нежная. Химия, которая с полей стекает, удобрения, значит, для них — гроб.

— Да, — сказал Суханов.

— У меня отец — я уже вам говорил — прямо на тони утоп. Когда прибило к берегу, я в школе был. Мне сказали, чтобы бежал на слуду. Я и побежал... — Ловцов горько — одними уголками губ — улыбнулся. — Раньше часто во сне приходил, все руки протягивал: «Сыночек...»

— А теперь?

Ловцов сжал руки в замок и мягко улыбнулся.

— Теперь супостаты снятся. Лодка ихняя. Все кажется — вот-вот в контакт вступлю, — сказал он и неожиданно замолчал, поняв, что не за этим же вызывал его Суханов.

«Я боюсь говорить тебе правду, — досадуя на себя, подумал Сухапов. — Дай я тебе солгу. Ведь я же человек, я же понимаю, что ударю тебя под микитки».

— А теперь вот еще мама стала сниться. Тоже руки тянет: «Сыночек!»

«Нет у тебя мамы, Ловцов».

— Тоскует, видимо.

«Это ты тоскуешь, Ловцов».

— Худо, когда нет постоянной связи.

— Худо, — согласился Суханов. — Все худо.

Ловцов настороженно глянул на Суханова, когда тот сказал: «Все худо», и по непроизвольному подрагиванию его рук, и по тому, как Суханов отвел глаза в сторону, и еще бог знает почему, он вдруг понял, что все, о чем они сейчас говорили, была только присказка, и спросил в упор:

— Что с мамой?

— Худо... Телеграмма поступила. Надеются, что ты прибудешь.

— Как же я отсюда выберусь? — растерялся Ловцов, еще не понимая толком, что случилось, но уже зная, что произошло страшное, впрочем, ему хотелось еще верить, что это еще не то страшное, которого он боялся больше всего. — А больше ничего не написано?

— Сам я телеграмму не видел. Ее сейчас радисты принесут. — Суханов словно бы споткнулся на ровном месте: «Я же не то говорю... Я бездушный кретин». — Поэтому она и руки протягивала, — сказал он. — А ведь я раньше не верил в сны.

— Она что же?..

Суханов свел плечи и уставился тяжелым взглядом в колени.

— Да... — наконец сказал он деревянным голосом.