Ветры низких широт

— Иди, Петр Федорович, прощайся, — сказал Бруснецов, позевывая: после теплого помещения всегда сладко зевается. — Тебя списывать никто не собирается.

«Помнит», — подумал Суханов и, подойдя к старпому, приложил руку к пилотке.

— Лейтенант Суханов.

— Вижу, что лейтенант, вижу, что Суханов, вижу, что пришли проводить своего старшину.

— И своего неизменного и, можно сказать, единственного надежного друга в этой юдоли, — подсказал Блинов, — можно сказать, корабельной.

— Ладно, ладно, — остановил его Бруснецов. — Известное дело — радикулитчики. По одному делу проходили — так, что ли?

— Обижаете, товарищ капитан третьего ранга.

— Вас-то вряд ли обидишь. Разве что Суханова. Так и того теперь вряд ли... — Бруснецов подошел к больному, поправил у него на груди простыню. — Поправляйтесь скорее и — на корабль. Командир также желает набираться силенок. Помните: «Гангут» — ваш дом. И вы, Ловцов, помните это. Надо бы какие-то слова сказать, да уж какие теперь слова: поклонитесь матери. Хорошего она моряка флоту подарила.

— А ты что мне пожелаешь? — спросил Блинов Суханова.

— Желать мне тебе нечего. А завидовать не хочу. Но попросить — попрошу. Зайди на раскоп, если, конечно, будет время, и скажи: так-то и так-то, здесь, в крутых широтах, кое-кто кое о ком помнит. А писем я, Блинов, больше не пишу. Письма, говорят, документ, а наша эпоха нуждается совсем в других свидетельствах.

Блинов заинтересовался:

— Каких же?

— Не прими за громкие слова: эпохе нужны не документы, а деяния во славу Отечества. Это от сердца.

Блинов изумленно поднял брови, которые у него сломались в самой серединке, как у Галочки из студии звукозаписи.

— Ого, — только и сказал он, ступая вслед за Ловцовым на трап, по которому уже снесли на борт танкера больного.

Трап убрали, отдали швартовы, танкер выбрал краном кранцы и, пожелав «Гангуту» счастливого плаванья, взял курс на ближайший порт, а «Гангут» сделал полукруг, вышел в точку, указанную Голайбой, и отдал якорь. Эхолот показал тут глубину восемьдесят семь метров. Оказывается, в океанах существуют не нанесенные на карты острова. Их надо только отыскать.

Глава пятая

1

— Боцман, — сказал Ковалев, рассматривая хитроумное человеческое создание, которое называлось главным боцманом большого противолодочного корабля «Гангут». — У меня сложилось мнение, что вы практически все можете.

— Вам виднее, товарищ командир, — скромно потупясь, сказал Козлюк.

— Мне, боцман, очень бы не хотелось составлять о вас другое мнение, но в то же время мне просто необходимо знать, есть ли на этой банке акулы или их нет?

— Это очень просто, товарищ командир, — сказал Козлюк, не задумываясь. — Прикажите интенданту выдать мне два килограмма мяса, которое похуже, и через час я вам все в точности доложу.

— Как же это ты умудришься? — спросил Ковалев, и все присутствующие на мостике невольно посмотрели с уважением в сторону Козлюка: «Все-таки боцманюга — большой оригинал».

— Вообще-то, это секрет фирмы, товарищ командир, но только не для вас. Делается это даже очень просто, — начал объяснять Козлюк, польщенный всеобщим вниманием. — Я это мясо сейчас положу на верхнюю палубу, где оно за полчаса хорошенько провоняет. А сам тем временем сооружу в мастерской острый гак, вроде рыболовного крючка, привяжу к нему капроновый конец со стальным поводком, наколю на гак мясо и опущу это сооружение за борт. Если акулы есть, они в один момент налетят на вонючее мясо. Они тухлятинку обожают, а нюх у них как у гончих.

— Скажите-ка вы, — не шибко поверил Ковалев, но мясо распорядился выдать, и Козлюк, в свою очередь раздав старшинам команд ветошь, соду и мыло для большой приборки, которую объявили по кораблю, сам отправился в слесарную мастерскую ладить рыбацкую снасть. Козлюк конечно же не все мог, хотя и сказал скромнехонько командиру: «Вам виднее», но тем не менее был он мастером на все руки: в полчаса сотворил здоровенный гак, заострил и даже сделал насечку, чтобы акула, если она позарится на мясо, освободиться от гака уже не могла.

Боцманенок, получавший мясо, справедливо решил, что такой кусище — было в нем килограмма два с лишком — скармливать акулам за здорово живешь было бы уж слишком расточительно, поэтому, прежде чем подвялить его на солнышке, он зашел на камбуз, отхватил от него лучшую часть, мелко изрубил и скормил это крошево Петру Федоровичу, который крутился возле камбуза.

— Ешь, бродяга, — сказал боцманенок. — Хозяина своего теперь не скоро дождешься.

— Тебя только за смертью посылать, — проворчал Козлюк, когда боцманенок принес мясо на корму. — Подержи-ка его еще маленько на солнышке.

— А чего его держать — и так воняет.

— Чего нос воротишь? Из благородных, что ли? Знаем мы таких благородных. Ах, ах — и платочек к носу, а самих мамка на соломе рожала.

— На соломе здоровее будет, — сказал боцманенок.

— А раз здоровее, то и подвяль еще. Акула, ежели она хищница, душок обожает. С душком для нее, видно, вкуснее.