Ветры низких широт

Окна густо синели, чуть колеблясь, вздрагивали огоньки свечей, и хорошо пахло хвоей, теплым воском и пирогами, и в приоткрытую дверь с кухни тянуло устоявшимся теплом. «Я не хочу играть, — подумала Наташа Павловна. — Мне ведь не хочется играть. Не надо бы играть...» Она опустила пальцы на клавиши, не спеша перебрала их, все еще не решив, на какой пьесе остановиться, и вдруг синие окна словно бы засеребрились, и в комнату заглянула луна, бросив на пол мутные тени от оконных переплетов. Наташа Павловна машинально заиграла «Лунную сонату». Еще минутой назад она не знала, что будет играть, ей даже не хотелось играть, а теперь ей казалось, что она оттого и села к роялю, что у нее внезапно возникло трепетное желание сыграть эту вещь.

Последний раз она играла ее Игорю. Тогда они остались вдвоем в этой комнате, свет тоже был полнолунным. Игорь сидел в темном углу, медленно курил, любуясь ею — Наташа Павловна чувствовала это и тихо и счастливо плакала, благо он не видел ее слез.

Она и теперь заплакала беззвучными, неторопливыми, как мокрый снег, слезами и знала, что, когда бы теперь ни пришлось ей играть эту пьесу, она неизменно будет плакать.

— Мама, — сказала Катеришка, — я хочу спать.

Чтобы не выдать своих слез, Наташа Павловна хотела промолчать, но Катеришка более настойчиво повторила:

— Мамака, я хочу спать.

Наташа Павловна взяла последний аккорд, дождалась, когда отзвенит последняя струна, и откинулась на спинку стула.

— Вот как все просто, — сказала она. — Луна в окне, а Катеришке хочется спать.

Мария Семеновна поднялась зажечь свет, но Наташа Павловна взмолилась, чтобы та не делала этого: она не хотела, чтобы они видели ее заплаканное лицо. Эти слезы принадлежали только ей и только Игорю, и только они их понимали — всем прочим, включая дорогих и близких, пришлось бы объяснять, а это разрушило бы их очарование.

— Доченька, — сказала она, — иди, я тебя поцелую, и ты пойдешь с бабушкой спать. А я еще немножко поиграю дедушке.

Но играть опять не хотелось. Она перебирала клавиши и чувствовала, что безбожно фальшивит, надо было приложить небольшое усилие, чтобы прекратить эту фальшь, но делать этого-то как раз и не хотелось.

— Иван Сергеевич, — попросила она, — вы не проводите меня к морю?

Иван Сергеевич молча поднялся и начал одеваться, видимо, ему тягостно было оставаться вдвоем с Наташей Павловной в комнате. Они осторожно, почти крадучись, вышли в сад. Светила луна, холодная и маленькая, и холмы вокруг раскопа, и сам раскоп казались библейски-печальными, мудрыми и мертвыми. Было тихо, неподалеку лаяла собака, хрипло и злобно, а в городе за бухтой горело множество огней, и там играла музыка.

Море безмолвно искрилось, по небу бродили голубые тени, спускались на воду, и по воде среди этих теней скользили две черные, словно призраки, тени дозорных кораблей. На стылый, твердый песок, шурша и позванивая, накатывались ленивые мелкие волны и на припае замерзали. Зима в тот год была морозная, и возле берега в отдельные ночи, особенно ясные, вода схватывалась льдом.

Иван Сергеевич остался покурить на круче, а Наташа Павловна спустилась к Аниному камню, цепляясь за редкие кусты и сухую полынь.

Были весны,
Да что-то одна вдруг запомнилась мне...

Наташа Павловна достала из кармана мелочишку и швырнула ее в воду, которая отозвалась звонкими щелчками, как будто по ней процокал редкий дождь. «Может, я еще приеду сюда, — подумала Наташа Павловна. — Вода отстоится, осядет муть, и я вернусь. И посижу на Анином камне. И все припомню. И поплачу... А теперь прощайте все: и ты, камень, и ты, бухта, и ты, море. И ты, Ксанф, сын Лагорина... Прощайте!»

Уже начало светать. Наташа Павловна достала из шкафа парусиновый чехол и осторожно, чтобы не шуметь, накрыла рояль, поставив сверху фотографию Игоря.

Через сутки поезд промчал Наташу Павловну с Катеришкой бывшей ковыльной степью, завьюженной снегами — зима в тот год была не только морозная, но еще и снежная, — в другие края, в другую жизнь.

Глава четвертая

1

С утра над океаном повисла сизая хмарь, потом закрапал дождь, и Ковалев вылет вертолета отменил. После обеда Зазвонов отозвал Суханова в сторону.

— Ну как? — спросил он, лукаво подмигивая. — Привидение-то... дышит в затылок.

Суханов покачал головой:

— Как поговорили с командиром, так ощущение это исчезло.

Зазвонов поскучнел:

— Может, нам просто показалось?

Суханов пожал плечами: получалось черт знает что. Наплели командиру тысячу коробов: привидения, ощущения, лариски, — и вдруг ничего не стало.

— Не должно бы, — сказал он неуверенно. — Все-таки вы в одной среде, я в другой, да и расстояние между нами было солидное.

— Вот и я говорю... Ну, дьявольщина... — Зазвонов хорошо так выругался. — Ладно, слухач, держи хвост пистолетом. Мы еще чего-нибудь придумаем, — сказал он, хотя ничего в эту минуту придумать не мог. — Не должно того быть, чтобы эта чертовщина сразу пожаловала ко мне в машину и к тебе в пост. Ерунда на постном масле.

— Меня уже привидением зовут, — признался Суханов.